Он медленно поднялся со стула, вышел из-за стола, а затем остановился, наклонив голову:
– Прислушайтесь, парни! Там кто-то бежит по ступеням?
Несомненно, так оно и было. Раздавался стук обутых ног по скрипучим доскам. Кто-то перепрыгивал через три ступеньки. Дверь распахнулась, и, судорожно ловя воздух ртом, внутрь ввалился секретарь суда Элиша Милам. На него налетели с расспросами.
– Эй, Лиша, где пожар?
– В лагере строителей за городом, – ответил тот, тяжело отдуваясь.
– Как же он начался?
– Это не он начался, это его начали. Господа, там назревают проблемы. Где судья Прист?.. Ох, вот он!
Секретарь кинулся к судье, который все еще стоял на небольшом возвышении. Остальные бросились следом и, окружив этих двоих плотным кольцом, подносили ладони к глуховатым ушам и вытягивали шеи, чтобы разобрать то, что собирался поведать мистер Милам. Рассказ был недолгим и сбивчивым, но произвел сильное впечатление. Действуя, по-видимому, в сговоре, неизвестные подкрались к баракам бригады строителей, подожгли здания и благополучно скрылись, не замеченные ни самими обитателями, ни замерзающими полицейскими на холме. По крайней мере, такое предположение родилось у Милама на основании того, что он недавно услышал.
Огонь быстро распространился, выгнал сицилийцев наружу, и теперь они со своим оружием сбились в кучу возле утеса. Полицейские силы – по слухам, восемь человек ночной смены – не решались вмешиваться, поскольку лагерь располагался в пятидесяти ярдах за городской чертой. Пожарная часть оказалась беспомощна. В первые минуты тревоги в оба депо пришло предупреждение, что если пожарные размотают хотя бы один фут рукава, их шланги будут порезаны – пустая угроза, поскольку гидранты все равно замерзли. Шериф и его единственный годный заместитель были за восемьдесят миль отсюда, в Хопкинсбурге, а сотни вооруженных людей направлялись к месту сбора у заброшенной плужной фабрики, чтобы потом напасть на приезжих.
Узнав обо всем то ли из первых, то ли из вторых уст, мистер Милам – в высшей степени миролюбивый человек – стремглав помчался в Камлейтер-Холл за тем, к кому всегда обращался в чрезвычайных ситуациях: за окружным судьей. Он не знал, что может или станет делать судья Прист перед лицом такой серьезной беды, но, по крайней мере, свой долг он выполнил – принес вести. Дюжиной торопливых фраз он передал историю, а в конце, словно финальные восклицательные знаки, раздались сипящие присвисты, ворчание и хрипы его слушателей.
Что же до судьи Приста, то после окончания речи Милама он несколько секунд не издавал ни звука. Негромкий стук костяшек его кулака по столешнице резко прервал возмущенный ропот. Все посмотрели на него и встретили ответный взгляд. Возможно,