территории. За прошедшее с того трагического дня время этот тезис много раз подвергался критике и даже осмеянию, однако нетронутыми или незамеченными почему-то остались два момента. Во-первых, такая манера утверждений, адресованных соотечественникам, была характерна не только для господствовавшей в СССР коммунистической идеологии. Тот, кто хоть немного интересовался межвоенной историей, не мог не заметить, что тем же грешила, если это был грех, и польская пропаганда. Буквально за несколько недель до нападения гитлеровской Германии на Польшу ее посол во Франции Ю. Лукасевич заявлял, что в случае немецкой агрессии польская кавалерия вскоре будет гарцевать по улицам Берлина. Во-вторых, хоть через много десятилетий, но все же стоит задать упорно напрашивающийся вопрос: а можно ли представить себе, что какое-либо государство устами своих руководителей и идеологов, понимая неизбежность войны, вдруг стало бы призывать своих граждан готовиться к тому, что их армия будет долго отступать, потерпит целый ряд серьезных поражений и большое количество солдат и офицеров попадет в плен, что враг оккупирует значительную часть территорий, что он подступит к самой столице, и только тогда придется максимально напрячься, чтобы наносить удар за ударом по зарвавшемуся агрессору до самой вражеской столицы? В таком случае стали бы граждане этой страны, услышав «разъяснения» подобного рода, добровольно отправляться в военкоматы и на сборные пункты, бросаться на амбразуры дотов, идти на тараны, не сдаваться в плен, как это делали защитники Брестской крепости, даже оставшись в глубоком окружении без надежды на помощь?.. Надо полагать, ответ очевиден.
Но есть и еще один весьма существенный момент. Возможно, самый важный. Скорее всего, два молодых человека, собравшись за домашним столом, «оставались в плену официальной пропаганды», если кому-то более угодна такая формулировка, не только потому, что верили в Красную Армию и ее главного маршала Климента Ворошилова. Можно не сомневаться, верить в это побуждало и то, что такой вариант развития событий был наиболее приемлемым для них и для всего населения страны. Вряд ли кто-то посмеет предположить, что в нашем родном Минске, в другом городе или поселке жили люди, уже строившие планы, связанные с тем, как умереть в гетто. Или что в белорусских деревнях обитали те, кто готовился закончить свои дни в горящем доме, сарае, утонуть в болоте во время блокады партизанского края. Все, разумеется, желали, чтобы война к их дому не подошла. А если уж иметь ввиду начальство, то оно именно такого развития событий просто жаждало, поскольку это дало бы ему возможность значительно увеличить то, что теперь обозначают как политический капитал, а тогда называли народным доверием. Мол, мы заверяли, что враг получит достойный ответ, и он, вы же видите, умылся кровавой юшкой.
В воспоминаниях Данилы Константиновича Мицкевича есть весьма красноречивый эпизод, тоже подчеркивающий, что «никто из минчан не представлял, что станет с городом через два дня». Да,
