К тому моменту, как я проснулся в тридцать пять, я успел стать Куратором в училище, которое окончил сам много лет назад. Детей там было мало – всего двенадцать. Зря сосед переживал, подумал я.
Дети были совсем не такими, как я и мои одноклассники. Никто уже не грезил оружием и не обсуждал в священном трепете предстоящий Экзамен. Они были покорными и тихими, шли за мной, как стадо за пастухом, ведущим его на убой.
Я проснулся, когда ко мне подошел один из учеников.
– Вы на нас так смотрите, вам нас жалко?
Жалость. Слово из прошлого всколыхнуло туман, который обволакивал меня так долго. Я смотрел на мальчика, в его большие глаза, и сначала увидел в них только пустоту. Но постепенно, по мере того, как вглядывался, увидел и другое. Знакомый мягкий свет.
– Забудь это слово. – вырвалось у меня. Вышло так грубо, что на лице мальчика появилось недоумение. Но он справился с ним.
– Мне кажется, в этом-то и беда. Я бы делал по-другому.
– Что по-другому? – спросил я.
– Я бы не убивал, – прямо и честно сказал мальчик. – Я бы жалел.
– И сдох бы первым! – заорали моим голосом мои одноклассники. – Жалость – путь в могилу. Забудь эту глупость, – одноклассников поддержали сослуживцы из Корпуса.
– А разница? – пожал плечами мальчик. – Все равно все будем в могиле. Просто как-то странно выходит. Жить, будучи мертвым, – хорошо. А умереть, оставаясь живым, – почему-то глупость.
Я не знал, что ему ответить. Я смотрел в его глаза, свет которых становился все ярче. Мгла вокруг меня рассеивалась, а я стоял и молчал.
– Ты знал, что луна пахнет порохом? – спросил я, наконец. – Ну, пахнет как оружие.
– И что? – мальчик вдруг улыбнулся. – Она от этого луной быть не перестает.
Егор Сычугов
Мимоза
Что отдал – то твое.
Шота Руставели
Шел дождь. Анна Андреевна проснулась и посмотрела в окно, не поднимая головы с подушки. По ледяному стеклу бежали капли, и казалось, будто оно вот-вот растает, впустив холодный осенний ветер в спальню. В комнате было тихо, и от мысли, что за окном стоит шум города, становилось чуть уютнее. Белые шторы казались грязными и пропускали сонный свет.
Она не сразу вспомнила, что живет одна: занимала половину кровати и ждала, когда плеча коснется рука. Поднявшись, Анна Андреевна накинула тяжелый халат и вышла в кухню, чтобы поставить чайник.
Миновал месяц с похорон. Квартира опустела и посерела, хотя все было, как прежде: тапочки мужа валялись под кроватью, пульт от телевизора лежал на диване; открытые книги на дубовом столе в кабинете иногда перелистывал сквозняк, а в раковине стояли две грязные чашки. За четыре недели Анна Андреевна пожелтела, лицо ее покрылось густой паутиной морщин, отяжелело в равнодушно-печальном трауре. Она не ела ничего, кроме хлеба, и пила только воду – немолодое тело скрутилось, как сухой лист,