В октябре 1962 года мне исполнилось двадцать дет. Я поступил в Кембридж на факультет прикладной математики и теоретической физики. Я решил записаться на семинар Фреда Хойла, самого знаменитого британского астронома того времени. Я говорю «астроном», поскольку космология тогда не считалась официальной наукой. Однако у Хойла к тому времени было достаточно студентов, поэтому, к моему глубокому разочарованию, мне пришлось пойти к Деннису Сиаме, о котором я ничего не слышал. Но в том, что я не стал учеником Хойла, оказались и свои плюсы, потому что мне пришлось бы в таком случае защищать его теорию стационарной Вселенной – а это оказалось бы сложнее, чем вести переговоры по Брекситу[6]. Я начал с чтения старых учебников по общей теории относительности – как всегда, интересуясь самыми серьезными вопросами.
Некоторые из вас, возможно, видели фильм, в котором Эдди Редмэйн сыграл симпатичную версию меня. Там показано, как на третий год в Оксфорде я стал замечать, что становлюсь несколько неуклюжим. Я пару раз падал, не понимая, в чем дело, и обратил внимание, что у меня не очень-то получается управляться с веслами на гребной лодке. Стало ясно, что что-то не так, и я ужасно расстроился, когда врач посоветовал мне отказаться от пива.
Первая зима после моего поступления в Кембридж выдалась очень холодной. Я приехал домой в Сент-Олбанс на рождественские каникулы. Мама уговорила пойти покататься на коньках на озеро, хотя я понимал, что это не для меня. Я упал и поднялся с огромным трудом. Мама почувствовала, что дело плохо, и повезла меня к врачу.
В лондонском госпитале Святого Варфоломея я провел неделю. Мне сделали множество анализов. В 1962 году все анализы были гораздо примитивнее, чем сейчас: у меня взяли образец мышечной ткани из руки, обвешали с ног до головы электродами, и закачали в позвоночник рентгеноконтрастную жидкость. Врачи наблюдали на рентгене, как она движется, когда кровать наклонялась вниз и вверх. Диагноз мне тогда не сказали, но я понял, что дело серьезное, и, признаться, не хотел выяснять. По разговорам врачей я догадывался, что «это» – непонятно что – все хуже и что они ничего не могут сделать, кроме как напичкать меня витаминами. Врач, который проводил анализы, попросту умыл руки, и я никогда его больше не видел.
В какой-то момент мне все-таки пришлось узнать диагноз – боковой амиотрофический склероз (БАС), болезнь моторных нейронов, при которой нервные клетки головного и спинного мозга атрофируются, а затем рубцуются. Я также узнал, что люди с таким заболеванием постепенно теряют контроль над своими движениями, теряют способность говорить, есть и в конце концов – дышать.
Болезнь моя, судя по всему, быстро прогрессировала. Естественно, я впал в депрессию и не видел смысла продолжать работу над диссертацией, поскольку не знал, доживу ли до ее завершения. Но затем болезнь замедлилась, и у меня появилось желание продолжить работу. После того,