На протяжении нескольких лет мадам Луиза жила очень замкнуто. Я читала ей книги по пять часов в день. Часто голос мой уставал, в груди появлялась хрипота. Принцесса готовила мне сладкую водичку, ставила ее рядом со мной и извинялась, что заставляла меня читать так много, и объясняла это необходимостью закончить курс, который она себе предписала.
Однажды вечером, когда я читала, принцессе доложили, что с ней желал поговорить министр г-н Бертен[92]. Она немедленно вышла, потом вернулась, снова взяла в руки вышивание и шелк и дала мне знак продолжить чтение. Когда я уходила, она велела мне быть в ее кабинете ровно в одиннадцать часов следующего дня. Когда я туда пришла, принцесса уже уехала. Мне сказали, что в семь часов утра она отправилась в монастырь кармелиток в Сен-Дени, где хотела принять постриг. Тогда я пошла к мадам Виктории и там узнала, что только один Король был в курсе плана мадам Луизы, и он тщательно хранил эту тайну. Он долгое время противился ее желанию и свое согласие дал лишь накануне. Луиза одна отправилась в монастырь, где ее уже ждали. Через некоторое время она подошла к воротам монастыря и показала сопровождавшей принцессе де Гистель и своему шталмейстеру приказ Короля оставить ее в монастыре.
(…)
Этот поступок мадам Луизы люди толковали по-разному: кто-то несправедливо предположил, что ей надоело быть последней среди принцесс. Но мне кажется, что я поняла истинную причину этого. У нее была возвышенная душа, она любила все великое, часто прерывала мое чтение возгласами «Как это прекрасно! Как это благородно!» Принцесса могла совершить только одно великое дело – поменять дворец на келью, богатые одежды на монашескую сутану. И она это сделала.
Из Версаля, 3 января 1769 года
(от Ришелье, герцогу д’Эгильону)
Племянник,
По-прежнему ли баронесса де М[93] проявляет неуемный аппетит к деньгам? Если она его не поубавит, тебе придется вежливо ей отказать и разнести по всему королевству молву о своем отказе, тогда она послушается тебя.
Однако наша Жанетон ежедневно испытывает тысячу обид, о которых нам известно, и еще множество других. Любая сколь-нибудь важная дама отказывается не только с ней говорить, но даже смотреть в ее сторону. Мадам де Грамон[94] говорит, что эта несчастная стала ничем и, когда идет по галереи, ни одно зеркало не отражает ее лица. Слова эти злы и глупы, как и особа, что их произносит. Но она не так далека от истины.
Наше несчастное дитя находится в таком отчаянии, что удовольствия Цитеры[95] внушают ей теперь только скуку. Еще неделя, и наш пухленький Ангел, как я ее называю, станет неприступной и согласится снять рубашку только для того, чтобы продать ее у Лабиля