Богатырь того коня
встретил
И сказал, к земле припав
ухом:
«Уходящим будет путь
светел,
А оставшимся земля —
пухом».
«Струится ночь туманными слезами…»
Струится ночь туманными слезами
Со щёк луны.
Спят воины, дремучими лесами
Окружены.
Спят воины, и видят сны, и чуют:
В сырой ночи
Засыпан порох и отлиты пули,
Остры клинки.
И каждый знает, что, едва над лесом
Рванёт рассвет,
Начнётся битва между тьмой и светом
На сотни лет,
На тысячи и миллионы вёсен
И хмурых зим.
…Но вот забит среди корявых сосен
Рассветный клин.
И мир расколот. И сквозь грохот стали
И посвист пуль
Над полем брани души павших встали,
Ушли в лазурь.
Идёт война, ей нет конца, не будет,
И свет померк.
Победы нет, а побеждённых судит
Слепая смерть.
«Не стреляйте!..»
Не стреляйте!
Стеклянные рёбра обломков
В беспросветное небо таращатся слепо.
Разорвав тишину, неестественно громко
И торжественно щёлкнул курок пистолета.
Не стреляйте! Так хрупок серебряный иней
Окровавленных луж на холодной брусчатке.
Кровь рассвета в небесных артериях стынет,
Рукоять пистолета теплеет в перчатке.
Не стреляйте! В хрустальности этой так просто
Ненароком разрушить непрочное счастье.
Но сердца покрываются льдистой коростой
И становятся мёртвого города частью.
Мир застыл неразгаданным сном живописца.
Только дрогнул предательски палец на спуске,
И сорвался, как с ветки срывается птица,
Выстрел.
Иней осыпался.
Тихо и пусто.
«Будоражат лужи Третьего Рима…»
Будоражат лужи Третьего Рима
Каблуки моих туфель да капли дождя.
Купидон сделал выстрел – да только мимо.
Я живу на свете, никого не любя.
Наркоман Кастанеда едет в трамвае,
Контролёр не отличает от мата санскрит.
Я иду в никуда, каблуки сбивая,
Среди глиняных плясок острова Крит.
В нашей обсерватории нынче пусто,
Только Кант изумлённо глядит в телескоп,
Да какой-то кавказец читает Пруста1,
«Хванчкару» попивая и жуя укроп.
Я иду сквозь город, глаза прищуря,
Озирая мира весёлый оскал.
А затишье кончилось. Будет буря.
Купидон сделал выстрел – и вдруг попал.
«Дым стирает в ночи…»
Дым стирает в ночи
Силуэты огней
На холсте