Без выспренних слёз укоризны
Смириться, принять мне суметь,
Что жизнь моя – менее жизни.
И чуточку больше, чем смерть.
Снаружи, как выяснилось, кое-кто всё-таки имелся. Она споткнулась взглядом о два зрачка меж брусьями скамеечной спинки, растерянно умолкла, не придумав, как поступить: испугаться до конца, до малодушного, но благоразумного поворота назад («Конечно, а что у него на уме? С хорошими намерениями не прячутся за скамейкой.»), окатить презрением подсмотрщика, прикинуться ничего не заметившей и спокойно пройти мимо. («Странно, как очутился он здесь, этот тип, аллея ведь была пуста»).
– О, оказывается, у меня и зрители есть, – изо всех сил твёрдым и даже чуть-чуть смелым голосом сказала она. – Очень приятно. Но что-то не слышу аплодисментов.
Зрачки настороженно молчали. За брусчатой скамьёй просмотрелась, небольшая невзрослая фигура.
– Может, всё же предъявитесь, загадочный ценитель поэзии? – храбрея от неответа и невеликости притаившегося, напирала она. – Может, вам автограф дать? На моём собрании сочинений в тридцати томах. Спешите!
Фигура выпрямилась, из-за скамьи возник мальчишка-подросток. Одет очень прилично, даже с шиком: плотная джинсовая куртка-«варёнка», белый с синей отторочкой шарф поверх ворота – умело, небрежно, в два оборота с провисом. Светлые волосы в изящном бедламе.
«Та-ак. Вот оно какое… Незванненький зритель. Шкет…».
– Прошу прощения, монсеньор, – побольше издёвочки: единственное сколько-нибудь надёжное прикрытие задетому самолюбию. – Не находите ли вы, что на авторский поэтический вечер в узком кругу требуется некоторое приглашение? Не припоминаю, чтобы ваше благородное имя стояло в списке приглашённых. И кроме того, монсеньор…
Нат запнулась. Пацан молчал, глядя на неё глазами настежь. Пацан молчал, и в глазах его сияло восхищение. Стихами? Ею?..
Они возвращались домой поздно вечером. Он уже много нарассказал ей. Как по парку перемеривал шагами, зубами перескрипывал, перешмыгивал носом, передумывал со злой, но уже привычной тяжестью, очередной домашний скандал в девять баллов меж отцом и матерью.
– Было б из-за чего! Было б для чего! Не понимаю, хоть тресни. То, вроде, всё, как у людей, чинно-благородно. Знаки внимания друг другу оказывают. Даже иногда целуются-милуются от меня втихаря. А то – оба, будто с цепи… Нервы? Может, оттяжка такая у них? Ведь никогда ничего серьёзного… На абсолютнейшей ерунде сшибаются. И – «гав-гав-гав» с перегавом на весь день, а то и другой прихватывают. Уму непостижимо! Столько лет! На фига? Или жили бы нормально – или уже разбегались бы в разные стороны. Мне большое счастье – любоваться этими истериками.
Как мстительно размышлял, куда бы ему взять – исчезнуть. Не навсегда, конечно, дней на несколько, чтоб не знали, где он.
– А подёргались бы, посуетились, авось нервишки свои и подтянут. В принципе, можно на вокзале, на скамеечке, ночью перекантоваться. А на еду бабки есть.
Как увидел в конце аллеи странную, громко с собой разговаривающую девушку, как, не зная с какой стати, внезапным бесиком в ребро, прокрался за деревьями, за скамьями поближе. Как слушал и всё насквозь понимал.