Я защищал Ленинград. Артем Драбкин

на 80 или 90 человек. Палаты были мужские и женские. Военные и гражданские лежали вперемешку. Военные к нам поступали или с улицы, или с кораблей. Когда лежали с кораблей, то было неплохо всем раненым, потому что с кораблей приносили еду и подкармливали, конечно, не только своего, но и всех. Детского отделения как такового не было: если привозили с улицы детей, то они лежали вместе со взрослыми. Я до сих пор помню шестилетнего Славика. Мы его звали Слива. Ему оторвало ногу. После проделанной операции он еще долго жил у нас в больнице. Потом уже его отправили на Большую землю.

      Машин «скорой помощи» я что-то не помню. Раненых доставляли на разном подвернувшемся транспорте.

      Как вы знаете, блокада замкнулась 8 сентября. Голод начался только в октябре – ноябре, потому что люди еще жили старыми запасами. Самыми голодными были декабрь и январь. Не было ничего, кроме кусочка хлеба: маленького-премаленького, мокренького, зелененького. Нам запасов было делать не из чего. Мать работала кондуктором, а в последнее время лежала в постели и на работу уже не ходила, ходила только я. И у нас, кроме хлеба, не было ничего.

      Раненые в больнице голодали так же, как и остальные жители. Им выдавали пайку хлеба, которую им старались разделить, чтобы они получали по кусочку утром и вечером. Ну, какой-то давали суп, а какой – тяжело сказать какой.

      Нельзя сказать, чтобы блокада сильно сказалась на снабжении медикаментами. Во всяком случае, перевязочного материала нам хватало.

      Я работала операционной сестрой. Ассистировала хирургам при проведении операций. Были и полосные операции, и черепные операции, были и ампутации – было буквально все. Потому что приходишь на дежурство, по коридору уже лежат доставленные раненые. Где-то попало в дом, или люди шли по улице, или ехали в трамвае, пока те еще ходили. Потому что в декабре прекратили ходить и троллейбусы, и трамваи, и автобусы. Все встало, люди ходили только пешком. Те, которые работали на заводах, старались с заводов не уходить, потому что у людей просто не хватало сил.

      Смертность среди раненых была большая. Приходишь другой раз на дежурство, смотришь, по коридору 3–4 человека лежат. Подойдешь, поднимешь простыню, посмотришь кто, потому что надо знать. Среди персонала я не помню, чтобы кто-нибудь умер.

      Все умершие в больнице регистрировались, но люди, жившие в соседних домах и не имевшие сил довезти своих умерших до кладбища, оставляли саночки с трупами у ворот больницы. Эти умершие оставались незарегистрированными, так как были неизвестными. Потом приходила машина (простите за выражение, но так это и было): трупы грузили, как дрова. И вот эти полуторки увозили умерших на кладбища. В основном вывозили на Большеохтинское, на Пискаревку.

      Выздоровевших раненых, у кого были здесь родственники, тех выписывали домой, а остальных, составив списки, отправляли на Большую землю.

      Запомнился такой случай. В мое дежурство ночью у раненого моряка открылось кровотечение. Когда я к нему подошла, мне ничего не оставалось,