Сказав это, Чернек встал, подошел к выходу и позвал Зорана. Вскоре Зоран отвел Сейвину, теперь словно гостью, в ее покои, поставив только около ее дверей вурдалаков-стражников. Оставшись в одиночестве в большой комнате с большой деревянной кроватью с перинами и небольшим столиком, она подошла к узкому окну, за которым таилась черная ночь и тонкой рваной полоской горел горизонт вдали. Где-то там, за пределами темных земель, занимался рассвет, думала Сейвина, и Велибор уже должен был проходить через пустой погост, через клик воронов, под сверлящими глазами молчаливых коршунов. Скоро он будет в безопасности. Пусть она запуталась окончательно в том, что могла и не могла, в том, что хотела и не хотела, в том, на что она была готова, а на что – нет. Пусть сегодняшний день зачинался намного темнее, чем она надеялась, а завтрашний – был несбыточным, она не могла не думать, не переживать о путнике, бредущем по выжженным полям на войну. Сейвина смотрела в окно, словно пытаясь увидеть что-то вдали, но даль лишь глядела на нее в ответ бездонными черными глазницами.
В последующие ночи Чернек спал плохо; то и дело просыпался, вслушивался в ночную тишину, изредка прерываемую криками, доносившимися от войск за стенами замка; вслушивался в свое собственное дыхание и биение сердца, которого не было. То и дело ему казалось, что уже началась война, и он командует огромными войсками, и при каждой своей команде он переворачивался и немного просыпался. Вконец измученный, он вставал ранним утром и подходил к окну; подолгу глядел он на раскинувшиеся земли и то, что лежало за ними, пусть оно и было покрыто мраком. Все, что было за горизонтом, должно было стать его: он долго к этому шел, много часов провел над древними рукописями и свертками, раскопал и разорил множество усыпальниц древних волхвов, чтобы найти отголоски единичных заклинаний. Изучал алхимию, ставил много опытов, добывал материалы по крупице, никому не жалуясь, никогда не жалея себя.
Не всегда у него было столько приверженцев, столько земли, такой богатый замок. Знал он намного худшие времена, когда не был уверен в том, доживет ли до завтра, не отрежут ли ему голову крестьяне, то и дело пытавшиеся отловить его в болотах ли, в лесах, в горах ли – где он только ни жил, пытаясь найти безопасное место. И он был совершенно один, никто ему не помогал, ни советом, ни делом. Тогда он только стал живым умершим, и долгое время очень сильно страдал от этого своего нового состояния, пытался даже убить себя повторно, резал вены, но только ничего не помогало. Страдал скорее не от новых физических ощущений, а больше страдал оттого, что никак не мог принять себя таким, мертвым; он был противен себе, он понимал, почему его ненавидели и пытались уничтожить люди. Он знал, разумеется, что лишь отрезанная голова могла наверняка стать его кончиной, но у него не было сил и воли так поступить с собой,