Я – выкормыш барокко –
Танцую музыку, назначенную веком двадцатым.
Впрочем,
если говорить об архитектуре,
То я думаю, что, когда архитектор
сможет организовывать
Пространство в архитектуру
С тем же произволом, с которым я
Организовываю язык в поэзию,
Когда он,
Несчастливый в любви как Аполлинер,
Скажет:
– Я позабыл древние законы архитектуры,
Я просто люблю, –
То, наверное,
Искусство его станет называться барокко.
Хотя, наверняка, оно перестанет
Называться архитектурой.
Тебе же, Кривулин, я говорю, что не стоит
гальванизировать
Канонические формы стихосложения.
Ибо они, всё одно
Воняют.
Надо глубоко забыть,
Забить в себя
Мастерство, нажитое до нас.
А свое собственное
Творить сиюминутно.
Так давно тебя не было в «Сайгоне»!
Жив ли ты?
И ты, мой друг, участвовал в заездах,
Где небо в девках и в стихах.
И возле
Судьба чудит уже который год,
Над суетою нашей торжествует,
Весною каждый заново листвует,
А осенью стихами опадет
Под ноги мальчику.
И замедляет бег
Лицейский мальчик,
Кровный мой,
Мой дерзкий,
Не обделенный царскосельским детством,
Как ты,
Как я,
Как наш свирепый век!
«Где изгибы Фонтанки…»
Где изгибы Фонтанки
Женственны, словно Сирены,
Одиссей Петербурга
Ушей не заткну для измены.
Флибустьер и наездник.
Легкие полнятся ветром.
Я
На мили живу.
Меня не измеряешь
Метром.
Метроном.
Я блокадник
Не по звукописи,
А по роду.
Дед лежит в Пискаревке.
Порода
Поддержит породу.
Где живет мой Петрополь,
Где я,
Как Петрополь, живу.
Как окно,
Что Европа?
Вечер.
Играются склянки,
Как изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.
«На Троицу я был на кладбище…»
На Троицу я был на кладбище.
Мой дед в сорок втором зимою не дождался
Своих ста двадцати пяти.
И умер в семь.
Хлеб в восемь выдавался.
За два оставшихся талона
Был зарыт,
А довезён на санках до кладбища
Моею матерью
И её сестрой
Нынче моею крёстной.
Бесхозный ж труп
Валялся в большом количестве
И был зарыт весной,
Когда оттаяло.
Теперь здесь братское.
Погода.
Многолюдь…