А потом Булату вдруг повезло. Он взял кон, за ним еще, а потом еще. По толпе прокатился ропот изумления и недоумения – возможно ли такое, чтобы у самого Холеры выигрывать?
Улыбочка тут же и сошла с лица блатного.
– Ты что ж творишь-то, малец? – сплюнул папиросу, приноровился и кинул опять не лучшим образом, – а ну, дай ка я замерю.
Распластал свою огромную ладонь на полдвора и сгреб деньги.
– Так нечестно, – только и сумел проговорить, давясь от подступивших к горлу слез, Окуджава.
Двор одобрительно загудел в ответ.
– А ну ка, ша, черти! – добродушная наглость вновь вернулась к Холере, разве что с примесью какого-то хмельного идиотизма. Вихляющей походкой он подошел к Булату, размахнулся и со всей силы ударил его по лицу. Тринадцатилетний мальчик упал на землю, и из носа пошла кровь.
Из романа Б.Ш. Окуджавы «Свидание с Бонапартом»: «И вот в конце Арбата подлая природа надоумила меня завернуть в ближайший двор в поисках укромного уголка. Растреклятый дурень, оставив коня на улице у самых ворот, углубился во вдор, там дом с заколоченными ставнями, справа каретный сарай с антресолью и распахнутой дверью, я это запомнил, свернул за сарай, и тут… из-за угла с диким криком кинулся мне навстречу пьяный мужик с красными глазами, замахнулся и ударил ржавой острогой… Когда я очнулся, никого рядом не было. Крови натекло с полведра, ей-богу».
– Вопросы?! – истошно заблажил блатной, после чего икнул и прищурился, – нет вопросов у бродяг!
Потом он отобрал у Окуджавы все выигранные им деньги, торжественно закурил, сплюнул и неспешно вышел со двора.
Сюда, на Арбат, в дом № 43, в коммунальную квартиру № 12 на четвертом этаже (бывшая квартира фабриканта Коневского), их с братом привезла мать, Ашхен Степановна, когда в Нижнем Тагиле арестовали отца.
Просто ехать было больше некуда, и тут, в Москве, началась совсем другая жизнь, отличная от той, которую вела семья первого секретаря Нижнетагильского горкома ВКП(б) в бывшем особняке купца Малинина на улице Восьмого марта, 49.
Еще там, в Нижнем Тагиле, Булат слышал от отца, как жили рабочие на строительстве комбината – в бараках, в коммуналках, в землянках. Слышал, но не отдавал себе отчета в том, что это было на самом деле – что это не просто биение возду́ха, не просто слова о том, что происходило где-то далеко, в другой и чужой жизни, которая ему была безразлична.
Отец, играя желваками, рассказывал Ашхен Степановне:
– Я ходил по баракам и задыхался от невыносимого смрада. Всякий раз вздрагивал, попадая в это адское жилье, словно погружался в развороченные внутренности гниющей рыбы, не понимал, как можно так жить. Эти люди, теперь зависимые от меня, жили семьями, без перегородок, здоровые и больные, вместе с детьми. Деревянные топчаны были завалены ворохами тряпок, а на большой кирпичной плите в центре барака в многочисленных горшках и кастрюлях варилась зловонная пища!
Мать успокаивала отца, просила не быть таким эмоциональным, говорила, что это необходимость, что это временные трудности, что именно ради светлого будущего