– Акимчева? – спросила женщина недружелюбно.
– Да, – кивнула Ирина.
– Следуй за мной, – коротко сказала она. Они прошли в соседнюю комнату, где та приказала: – Раздевайся.
– Что? – испуганно переспросила Ирина.
– Ты глухая, что ли? Я сказала, раздевайся! Дважды повторять я для тебя не намерена!
Это было первое унижение в череде бесконечных.
Ирина дрожащими руками расстегнула пуговички на платье и стащила его через голову. В комнате было прохладно, она дрожала, кожа покрылась мурашками. Женщина в кителе кинула на неё насмешливый взгляд:
– Я что, по-твоему, должна осматривать тебя через белье? Его тоже снимай! Живо!
Пальцы женщины были длинными и жесткими. Она не церемонилась с молодой арестанткой. Раньше надо было думать, что делает, а здесь нечего слезы лить! Слезы лить и бить на жалость все они горазды! А эта красотка, небось, рассчитывает разжалобить следователя! Ещё бы, фигурка-то вон какая да и рылом вышла! Ничего, в лагере быстро красота поблекнет. Год на лесоповале и от нее останется кожа да кости.
Тюремщица не любила красивых женщин. Завидовала. Она и работать в органы пошла с одной единственной целью: каждый день видеть унижения других женщин.
Ирине одеться не разрешили. Дальше ещё осматривала молодая докторша, проверяла, не прячет ли арестованная оружия и капсул с ядом. Девушка дрожала, а по щекам скользили одна слезинка за другой. Её бил озноб, ужасно хотелось есть. Тюремщица, не говоря не слова, куда-то вышла, и Ирина осталась одна. Она стояла посредине камеры, обхватив обнаженные плечи руками. Бетонный пол был холодным, и она переминалась с ноги на ногу.
Ждать пришлось не долго. Скоро вернулась тюремщица и швырнула Ирине сизого цвета балахон, на пол с глухим звуком упали туфли без задников.
– Одевайся! – последовал короткий приказ.
Ирина думала, что её сейчас отведут в общую камеру, где томятся другие женщины. Она очень надеялась увидеть мать. Это была смелая мечта, потому что, наверняка, их разместят отдельно друг от друга, и не позволят увидеться. Но, как известно, надежда умирает последней.
Но ничего подобного не происходило. Она продолжала находиться одна.
Время тянулось бесконечно. Ирина не находила себе места. Она ходила по камере, сидела на табурете, одиноко стоящем около стены. И ждала. Ждала, когда за ней придут.
Ей было страшно. Неизвестность пугала. Она тысячу раз перебирала в голове вариант разговора со следователем, и каждый раз он отличался от предыдущего. Она просто не знала, что говорить. Мама часто приносила из института какие-то бумаги, иногда работы было очень много, она не укладывалась в рабочий день и приходилась допечатывать дома. Ирина тоже выучила машинопись и помогала Катерине. Но бумаг профессора Штыкова она не читала, и даже не представляла о чем в них идет речь. Она даже не знала, чем именно занимался профессор! Но кто ей поверит?
Ирина не была идеалисткой.