Через несколько лет, в 1848 г., Герцен столкнулся с живыми наследниками якобинцев, которые активно участвовали в начавшихся европейских революциях. Они, как и множество других сил, были вовлечены в политическую борьбу, сопровождающуюся в условиях революции ростом насилия. Однако Герцен занял в те годы несколько иную позицию. Он подчеркивал, что никого не защищает и не обвиняет. Революция представлялась ему природным явлением, где нет места ни морали, ни праву; революцию со всеми ее кровавыми ужасами и несправедливостями, как и любой природный катаклизм, можно лишь, по его словам, воспринимать как данность. «Мы видим, – писал он, – куда несется поток; доказывать юридически водопаду, чтоб он не разливался, не топил бы чужих берегов, ни к чему не ведет» [19, с. 216].
Герцена абсолютно не убеждали аргументы о праве на восстание, на которое часто ссылались защитники революций. Могло даже сложиться впечатление, что он вообще не поддерживал ни одну из сторон, занимая позицию ироничного и стороннего наблюдателя: «Борьба началась; кто победит, нетрудно предсказать; рано или поздно, per fas et nefas (правдами и неправдами – лат.), победит новое начало. Таков путь истории. Вопрос тут не в праве, не в справедливости – а в силе и в современности» [19, с. 66]. Из-за подобных рассуждений некоторые современники воспринимали Герцена (например, немецкий журналист Р. Зольгер) как разочаровавшегося в прежних идеалах скептика [63; 38, с. 73–77].
Герцену, однако, никогда не удавалось последовательно сохранять позицию нейтрального наблюдателя. Многие его высказывания того периода свидетельствуют, что право на революционное насилие остается для него сложной, мучительной проблемой.
Большое впечатление на Герцена произвели парижские события 22–26 июня 1848 г., когда рабочие подняли восстание, которое вскоре было подавлено правительственными войсками. После этих дней, симпатизировавший рабочим и крайне левым лидерам Герцен, как «социалистический Иеремия» (цит. по: [44, c. 554]), оплакивал неудачи революции и закат европейской цивилизации. Но в отличие от ветхозаветного пророка Герцен свои надежды на спасение возлагал не на Божью милость, а на силу сопротивления в гражданской войне и иноземное вмешательство. Он понял, что правительства до последнего будут отстаивать статус-кво силой и что достичь успеха возможно лишь путем насилия и разрушения. «Париж расстреливал без суда… Что выйдет из этой крови? – спрашивал Герцен в статье “После грозы”, – кто знает; но что бы ни вышло, довольно, что в этом разгаре бешенства, мести, раздора, возмездия погибнет мир, теснящий нового человека, мешающий ему жить, мешающий водвориться будущему, – и это прекрасно, а потому – да здравствует хаос и разрушение! Vive la mort! И да водружится будущее» [32, с. 48].
Наиболее вероятными кандидатами на роль разрушителей старой Франции и всей европейской цивилизации в целом Герцен