А я знал, но знание это никак не помогло мне приобрести билет. Хоть то и без толку, тем не менее я стал протискиваться к кассам. И даже преуспел, но окошки были давно закрыты.
– Не могли бы вы мне помочь, – попросил я, подобравшись к работнику арены, одетому в зеленую ливрею времен Марии-Антуанетты. – Я давний знакомый месье Иноземцева, и единственный способ повидать его – попасть внутрь…
Швейцар окинул меня из-под белого парика насмешливым взглядом.
– Знакомых доктора за сегодняшний вечер можно считать уже не десятками – сотнями и даже тысячами.
– Мое имя – Эмиль Герши. Достаточно только передать…
– Хорошо, сэр, вашу визитную карточку, пожалуйста.
Я смутился.
– У меня ее нет, пока нет…
– Всего хорошего, сэр.
Развернулся ко мне затылком и зашагал прочь. Мне же ничего не оставалось, как смириться с неизбежностью – на арену не попасть.
Стоял я так четверть часа, полчаса. Стемнело, включились фонари, цветные вывески, украшенные лампочками, шныряли световые столбы от проезжающих мимо автомобилей – город в одно короткое мгновение от сгущающихся сумерек вдруг перешел к яркому полдню, но искусственному, фальшивому, нарочитому. Солнце не успело закатиться за подвесной мост, как Нью-Йорк засверкал всеми цветами радуги. Толпа зашумела, некоторые разошлись в пользу более доступных заведений, но подошли другие. Представление вот-вот начнется, народ ни с крыльца, ни с тротуара уходить не спешил. Воздух трещал множеством бесед, раздающихся одновременно от множества группок, трещал от смеха, продолжали беспрестанно гудеть автомобильные клаксоны, издалека нет-нет доносился колокол трамвая.
Вдруг швейцар, что отказал в просьбе, вернулся, локтями он расталкивал всех кругом, напустив на лицо сосредоточенно-напряженную мину, будто ему было поручено задание государственной важности и исходило оно из самого Белого дома.
– Мистер Герши? – спросил он и почтительно склонился, заложив за спину затянутую в белую перчатку руку. – Мистер Иноземцев примет вас в своей ложе. Разрешите вас проводить?
Оглушенный неожиданной удачей, я последовал за работником арены, миновал крыльцо, просторный холл, поднялся по лестнице, мои стопы тонули в алом ворсе ковровой дорожки. Всюду стояли люди. И на лестничных маршах, и в коридорах, и у дверей, и в нишах окон – каким же должен быть размер самого стадиона, чтобы каждый мог разместиться в нем?
Я оказался в темноте одной из лож.
Во всех остальных горел свет, портьеры подняты, люди шевелились, словно пчелы в сотах большого улья. Под ложами – ряды кресел по кругу, и ни одного свободного места.
Моя ложа была не освещена и зачем-то глухо задрапирована. Из ее темноты, в просвет узкой щели спущенных портьер замечательно просматривалась