Проводник постучал в дверь, открыл. В купе стоял запах одеколона и хорошего табака. Да и пассажир был видный, одетый в кожаную куртку и красивые брюки.
– Билет нужен?
– Нет, спасибо.
– А чайку?
– Спасибо, выпью.
– А может быть, кофе?
– Несите кофе.
А за окном проносились дачные поселки. Дома в свежей клейкой весенней листве. Это были ближние подступы к Москве. Дальше начинался город. Вагоны изогнулись на повороте, и он увидел свой город в солнечном, почти библейском мареве.
Все. Он приехал.
Побежали мимо окон последние платформы, по раннему времени практически пустые, поплыли закопченные пакгаузы. Репродуктор в купе грянул марш, и диктор объявил: «Товарищи пассажиры, наш поезд прибывает в город-герой, столицу нашей Родины, Москву».
Та жизнь кончилась. Начинается новая, неведомая, с чистого листа.
Москва. Май 1982 года
Он стоял на площади Ленинградского вокзала и курил. Первая сигарета в родном городе. Конечно, все произошло совсем не так, как он думал, ворочаясь ночами на лагерной шконке. Почему-то не охватило его чувство всепоглощающей радости, которое он испытал в поезде, ушло оно, растворилось. Сколько он рассказов слышал от людей, вернувшихся в Москву от «хозяина», и все почему-то говорили о радости, которая охватывала их на вокзальной площади. А он не испытывал этого чувства. Стоял, курил, словно ожидая, что это ощущение встретит его у входа в вокзал, как любимая девушка с цветами.
Нет. Приехал и приехал…
Он вышел из метро, пересек Грузинский Вал, вошел во двор своего детства. И только там у него в первый раз дрогнуло сердце.
Господи! Ничего не изменилось. Тот же Ленин посередине сквера. Уже переругиваются молоденькие мамы с колясочками и небритые, в живописных нарядах собачники.
Была еще одна лагерная примета, очень точная: какого знакомого первого встретишь, так жизнь на воле и сложится. Не повезло Ельцову. Встретил он первым Витьку Старухина. Тот выгуливал элегантного коричневого пуделя, который совершенно не гармонировал с его выношенным до нитяного блеска старым спортивным костюмом.
– Это ты, Еля? – Старухин назвал его школьной кличкой.
– Как видишь.
– Стриженый… – Витька полез в задний карман, достал пачку «Примы». – Значит, тока-тока из тюряги.
– Именно.
– Ну что, – в голосе Витьки послышались ликующие нотки, – высоко забрался ты, прежде чем в говно упасть. Теперь ты в нем поваляешься. Не всё на «Волгах» кататься. Говорили, что жена тебя послала?
Откуда-то, из недалекого вчера, накатила мутная волна злобы. Еле руку сдержал Юрий и ответил по-лагерному:
– Ты кончил?
– Кончил, – ухмыльнулся Старухин.
– Тогда пойди подмойся.
Сказал, словно в харю его небритую плюнул, и пошел по аллейке. Только радость окончательно ушла. Совсем. Напрочь.
Гулко простучали каблуки под аркой. Знакомый звук. Когда-то он