Ни на одну из станций Красной Линии нельзя было заявиться просто так, без объяснения причины. Причем эта причина должна была быть веской и убедительной для станционного начальства. Но еще сложнее было найти повод, позволяющий пришлому человеку задержаться на станции. Только сами жители имели право находиться здесь постоянно, а все прочие – гости или командированные – после завершения всех их дел незамедлительно выдворялись прочь.
Гончая появилась на Черкизовской в облике красного почтальона: матерчатая кепка с козырьком, ушитый по фигуре комбинезон на лямках, почтовая сумка на ремне через плечо. Матерясь и стоная, она вползла на платформу и упала на спину, обхватив руками начинающую опухать левую ногу. Сердобольные пограничники отнесли ее в медпункт, не забыв проверить сумку и обыскать одежду. Но в сумке находились только письма, а в карманах не было вообще ничего. Пограничники убедились, что женщина-почтальон не представляет угрозы, оставили ее на попечение доктора и ушли. Насчет потенциальной угрозы они сильно ошиблись, но Гончая, разумеется, не стала их разубеждать.
Зато она очень эмоционально, со слезами и истерикой, спорила с доктором, заявившим после осмотра, что у нее нет перелома, а боль в ноге вызвана всего лишь растяжением связок голеностопа. Гончая прекрасно знала это, потому что собственными руками свернула себе стопу (знакомый док в Рейхе подсказал, как это лучше сделать), но продолжала настаивать на том, что у нее перелом. После долгих препирательств местный врач наложил ей на поврежденную ногу тугую повязку, выдал костыль и предложил остаться на Черкизовской на день-другой. За это время боль в ноге, по его словам, должна была пройти.
Нога действительно побаливала, но совсем не так, как пациентка это описала доктору. Она вполне могла ходить без костыля и даже бегать, хоть и немного прихрамывая при этом. Но полученный костыль и особенно подписанное доктором заключение давали ей законное право задержаться на Черкизовской на несколько дней, чего Гончая и добивалась.
Из медпункта она направилась к начальнику станции и вручила ему письменное распоряжение руководителя Красной Линии. Письмо было самым настоящим, отпечатанным на той же машинке, на которой печатались все прочие указы и важные документы. И размашистая подпись лидера красных тоже была настоящей, товарищ Москвин лично приложил к письму руку. Ирония же заключалась в том, что напечатано это письмо было еще месяц назад и адресовалось начальнику совсем другой станции. Но общие указания, повторяющиеся из раза в раз в подобных письмах, в равной степени относились