– Вы… милый… – дрогнула она голосом. – Я пред вами в долгу…
Она хотела было спрятать стихи в шкатулку, как вдруг он выхватил их из ее рук и спрятал за спину: «Нет, – бешеной молнией пронеслось у него в мозгу, – я чужд ей, и для нее это только один лишний трофей!»
Она не поняла, что было в его взволнованной душе.
– Но это совсем не хорошо с вашей стороны… – опечалилась она. – Я от вас этого не ожидала…
В раскрытые настежь окна уже слышалось пофыркивание лошадей и позванивание бубенчиков: четверня ожидала у крыльца. А она низким, теплым голосом умоляла его отдать ей ее стихи… И наконец, не в силах противиться ей, уступил…
Еще немного, и четверня унесла ее с Анной Николаевной и Алешей – он провожал дам до первой станции – в солнечные дали, а поэт, расстроенный, поскакал домой. Никогда еще не была так тяжка ему его неволя… И через несколько дней он писал уехавшей на взморье Анне Николаевне:
«Все Тригорское поет: “Не мила ей прелесть ночи…” – и это сжимает мне сердце. Вчера мы с Алексеем Николаевичем говорили четыре часа подряд. Никогда у нас с ним не было такого долгого разговора. Узнайте, что нас вдруг соединило. Мука? Сходство чувства? Не знаю… Я все ночи хожу по саду, я говорю: “она была здесь…”, камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, рядом с ним – завядший гелиотроп. Я пишу много стихов. Все это, если угодно, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что ее нет. Если бы я был влюблен, мною в воскресенье, когда Алексей Николаевич сел в ее карету, овладели бы судороги бешенства и ревности, а я был только задет. Однако мысль, что я для нее ничто, что, разбудив ее воображение, я только тешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни более рассеянной среди ее триумфов, ни более пасмурной во дни ее печали, что ее прекрасные глаза будут останавливаться на каком-нибудь рижском фате с тем же душу разрывающим сладострастным выражением – нет, эта мысль для меня невыносима!..»
У Анны Николаевны, читая его письмо, из глаз одна за другой на беспорядочно исписанный листок бумаги, от которого пахло его табаком, капали и капали слезы…
Целое лето он оставался в плену чар Анны Петровны Керн. Между ними завязалась переписка, в которой они признавались в чувствах. Он мечтает о ее приезде в Тригорское, предлагает бросить мужа и приехать в Михайловское. И она приехала в Тригорское, но с мужем, и это было невыносимо для влюбленного сердца поэта…
Царь отказал ему в поездке за границу и даже в Ревель. Высочайше было разрешено на поездку в Псков для консультаций с врачами по поводу аневризма. Друзья в Петербурге также занимались придуманным им аневризмом, даже известного хирурга было уговорили приехать в Михайловское и сделать операцию. Но Пушкин отказался принимать доктора.
Он интенсивно переписывается, пишет статьи, продолжает работать над «Борисом Годуновым»…
Незаметно пришла осень.
Уж небо осенью дышало, —
перечитывал Пушкин новую, только что отделанную главу «Онегина»,