– Да? – Решив, что нужно его похвалить, я бросил: – Молодец, Джек. Все верно. Именно такой цвет…
– Спасибо, – нетерпеливо перебил он и прибавил: – Но я не о том. Скажите… а вы умеете играть на фортепиано?
От неожиданности чуть не выронив карандаш, я поднял голову. Цыганенок смотрел на меня, держа щипцами нагретую склянку, на дне которой клубился знакомый осадок. Я не любил этот взгляд – взрослый и пронзительный, пусть даже глаза у Джека были не темно-карие, как у большинства представителей его народа. Ледяные темно-синие стеклышки: смешанная кровь, похоже. Я покачал головой.
– Нет, Джек. Не умею. Более того, не жалую музыку.
– Почему? – Он вроде бы фыркнул. – Вы же такой умник.
– Умник-не умник, но далек от искусства. А ты что, умеешь играть?
Он аккуратно переместил склянку в другой держатель и стал записывать концентрацию. Карандаш сильно царапал бумагу. Закончив, Джек неожиданно глухо проговорил:
– Она прекрасна. В ночлежке есть старый скрипач, которого мы слушаем вечерами. И до чего душевно играет, скажу я вам. Знаете, мозгами я, может, не блистаю, но мне кажется, мелодией иногда можно спасти мир, если мелодия вовремя найдена и сыграна.
Я глянул на него внимательнее. Заостренное лицо было серьезным и грустным. Я впервые подумал о том, что мальчик, наверное, тоскует по родным. Потому он и говорит сейчас о том, что наиболее близко цыганам, о музыке. Лондон – немузыкальное место, это же не Вена, не Париж, даже не Прага. Вот только почему именно фортепиано? Отложив книгу и решив, что следует проявить немного отеческого участия, я вздохнул.
– Верю. Просто это все не мое. Но один мой знакомый детектив, знаешь ли, играет. Он бывает у нас, но тебя обычно в это время нет.
– Да? – Джек с интересом приподнял голову. – И как же его зовут?..
По лестнице мы поднимались в молчании – угрожающем и очень для меня тягостном. Мать держалась прямо и, казалось, больше не прилагала никаких усилий к тому, чтобы не расплакаться. Я шла рядом с Дином вслед за ней, а Гриндель тяжело топал позади. Портреты многочисленных лордов и леди Белл, наверняка осуждавших меня в своих небесных чертогах, брезгливо взирали со стен. Мать открыла дверь в верхнюю комнату – мастерскую и покои Хелены. Я, глубоко вдохнув запахи холста и красок, стала оглядываться.
Моя бедная сестра не любила гостей; в последний раз я была здесь, наверное, летом. Кое-что изменилось: законченных картин стало больше, а еще Хелена расписала одно из окон, теперь оно напоминало волшебный витраж. Волшебный… я знала Хеленин секрет: она с детства видела себя принцессой из сказки про длинные волосы, которые надо сбросить с башни принцу, чтобы он поднялся тебя вызволить. А вот я была и осталась какой-то другой героиней какой-то куда менее романтичной истории, где из башен выбираются сами.
Наконец я нашла силы взглянуть на труп сестры. Хелена лежала на спине, недалеко от мольберта. На лице застыл ужас, такой, что я инстинктивно попятилась, будто то, чего она испугалась, могло и спрыгнуть с потолка. Вопроса, отчего Хелена умерла, не