Тень отцовская
сигарету мнет и
кашель делит на деликатные
отрезки. Дом
подсовывает
ношенные вещи, потерянные вещи,
забытые вещи.
«Хлеставшая…»
Хлеставшая
из порезанной артерии на запястье
кровь не была
похожа
ни на кетчуп, ни на сироп, ни на сок
вишневый и вообще
ни на что
знакомое. Кровь была теплая и
темная и пропитывала
собой ткань
майки, которой я обмотал порезанное
запястье. Крови было много,
словно рука боялась
показаться скупой. А еще –
кровь была моей, и моей только.
«В Грузию…»
В Грузию
нельзя уехать, но приехать
можно, и, как
говорил
брат Гоча, похмелье довезя
мое аж до Кахетии, –
пей вино,
Сережа, без вина похмелье
не выгонишь. Там
пятеро
мужиков за столом, наевшись,
могут взять и запеть,
а горы
накоротке со всеми облаками,
и хозяин гостиницы,
лежа под
жигулями, спросил моего друга –
зачем тебе
гостиница,
если ты так хорошо знаешь
грузинский?
«C умывальника…»
C умывальника
во дворе, со ступеньки разбитой, третьей
сверху, с голосами,
такими знакомыми –
кажется, до сих пор разговаривают и
разговаривают,
с урчания
подъезжающих к воротам отцовских жигулей,
с мелкой речки
началось
то, что осталось – обязательства нежности,
нытье ласки,
уважение к немногословности,
пронзительная жалость к бессловесности,
тихость крика,
бульканье скуки,
робость рассуждения и жуткое,
болеть не прекращающее, желание взаимности.
«Бесповоротно…»
Бесповоротно,
проще не бывает,
бесшумно:
ветка ломается
под снегом, а
остальные ветки молчат.
Утром
взрывается солнце,
как ни в чем не бывало,
над
высокими соснами
и ослепляет мир.
Ребенок,
копаясь в сугробе,
вытаскивает ветку,
оборачивается
к отцу и матери и
хочет что-то сказать.
Родители смеются,
они ничего не
понимают.
Ребенок поднимает
ветку, он поражен
ее чернотой.
«Волна…»
Волна
пытается убедить отмель в том,
что… дальше не
слышно, и
сосна пытается рассказать лучу,
что…