– Скажите лучше – как люди, захваченные страстью.
– А за составление закладной пусть вам заплатит граф, – сказал Гобсек, когда я прощался с ним.
Через несколько дней после этой истории, открывшей мне мерзкие тайны светской женщины, граф утром явился ко мне.
– Сударь, – сказал он, войдя в мой кабинет. – Я хочу посоветоваться с вами по очень важному делу. Считаю своим долгом заявить, что я питаю к вам полное доверие и надеюсь доказать это. Ваше поведение в процессах госпожи де Гранлье выше всяких похвал. (Вот видите, сударыня, – заметил стряпчий, повернувшись к виконтессе, – услугу я оказал вам очень простую, а сколько раз был за это вознагражден…)
Я почтительно поклонился графу и ответил, что только выполнил долг честного человека.
– Так вот, сударь. Я тщательно навел справки о том странном человеке, которому вы обязаны своим положением, – сказал граф, – и из всех моих сведений видно, что этот Гобсек – философ из школы циников. Какого вы мнения о его честности?
– Граф, – ответил я, – Гобсек оказал мне благодеяние… Из пятнадцати процентов, – добавил я, смеясь. – Но его скупость все ж не дает мне права слишком откровенничать о нем с незнакомым мне человеком.
– Говорите, сударь. Ваша откровенность не может повредить ни ему, ни вам. Я отнюдь не надеюсь встретить в лице этого ростовщика ангела во плоти.
– У папаши Гобсека, – сказал я, – есть одно основное правило, которого он придерживается в своем поведении. Он считает, что деньги – это товар, который можно со спокойной совестью продавать, дорого или дешево, в зависимости от обстоятельств. Ростовщик, взимающий большие проценты за ссуду, по его мнению, такой же капиталист, как и всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убежден, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всем Париже. В нем живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами; но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принес ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предостережениями спросил у него, какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние бескорыстно. «Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья». Этот ответ,