Предтеча. Владимир Маканин

же стала хватать его и прижиматься; она уж слишком смело пустила в ход руки, когда отошли за флигелек, за темные флигельковые окна, за разбросанные детьми там и сям лопаты. Она повалилась в снег, резко его притянув. Якушкин на ногах не удержался, однако он тут же встал и сильно, ответно резко, захватив Клавдию под мышки, рывком поставил ее на снег. «Что ты, что ты!.. это ж я – не мужик твой», – втолковывал Сергей Степанович, делая вид, что ничего такого не понял, что обозналась она спьяну и что ей, конечно, простительно. Клавдия мигом же поняла и приняла игру: «Ой, Сереженька, Сергей Степаныч, – ну боже мой, ну вот… ну вот… а теперь уже хорошо, – она охала. – Ну вот, и прогулял ты меня. Ну вот, теперь и ноги идут», – шла по тропинке она легко и почти без сбоев. Наклоняясь, прихватывала в горсть мягкий снег и терла лицо. «И ушки надо бы потереть, – приговаривала Клавдия себе самой. – И ушки обязательно…» Утром, уже из внутреннего уюта веранды, Молокаев, пальцем тыча, вновь показывал Сергею Степановичу надвигающиеся высокие дома и повторял, похмельно мрачный, что надвигается их погибель.

      – Да почему же погибель? – не соглашался Якушкин.

      Со сна с хрустом потягиваясь, Якушкин не соглашался; даже и настаивал – работягами, мол, пойдем в СУ, если уж и здесь город окажется. Еще и выгоднее, потому как дешевле; стройматериалы же – под рукой. Будем по-прежнему дачи строить.

      – Где ж их строить-то?

      – А что?

      – Какие ж тебе дачи в городе! – фальцетом вскрикнул Молокаев, потирая раннюю свою лысину.

      Якушкин рассудил легко:

      – Мы их подальше строить будем: Москва сдвинется – и дачки сдвинутся. Денежным людям дачи станут еще нужнее.

      И Якушкин прикрикнул в сторону кухни:

      – Ну скоро, что ль?! – Они оба, люди не без нервов, ждали, пока женщины приготовят поутру горячее мясо и опохмел. Из флигелька мимо них уже пронесли большой вяло-багровый арбуз – Клавдия Молокаева несла миску соленых огурцов, покрытых копной укропа; молчала. Клавдия свое взяла позднее.

      Как-то (мать была на работе) Леночка вернулась из школы; войдя и уже на пороге, она услышала с родительской половины плачущий и смеющийся одновременно голос: «Ой, Сереженька… Ой-ей-ей… Ну вот, ну вот», – и вроде бы притихло, а потом этот ее тонкий, чуть ли не поросячий, визгливый писк: иииии-и!.. Простота происходящего была совершенной, присущей не им – их времени. Бухало там и било что-то; поворачивалось, с поселковой простотой вдруг грохотно падая и проламывая, как падает и проламывает тяжелое тело. Леночка же ходила в своей комнате, – книжки бросившая, портфель бросившая, выйдя на кухню, она поставила чайник. У нее побаливали тогда зубы. Слепо да и смело разгуливая, Леночка к ним, неутомимо грохочущим, так и не заглянула, не поинтересовалась, даже и в рассеянности ее не привлекло – ну, возня и возня, хотя и заканчивала уже восьмой, да, восьмой класс и соответствующие фильмы не пропускала. Позднее она, конечно, припомнила и восстановила заглохшие звуки, как припоминают их и восстанавливают обычно