– И у меня лично к вам просьба, – ласково заурчал Эдик, протягивая поэту раскрытую тоненькую папку. – Вот здесь, пожалуйста, подпишите. Это приветствие управлению по случаю награждения области.
Папка была раскрыта на странице под номером 13, где от всего предыдущего текста сохранилась одна фраза, напечатанная на машинке, видимо, последняя: «Да здравствуют наши бдительные советские органы безопасности». И три подписи: Коган, Фельдман, Гринштейн.
«Вот влип в историю, – поморщился поэт. – Но как отказать таким милым ребятам? Обидятся. Попытаюсь все обратить в шутку».
– Товарищи, я бы с удовольствием, – сказал Поклепиков, вставая со стула, – но боюсь, что не успею прочесть весь текст, мне пора. Так где же ваша газета?.. И потом, партия учила меня не подписывать коллективных писем…
Комната раскололась на три неравные части, и Поклепиков оказался на полу. Всхлипывая и ничего не соображая, он попытался встать на четвереньки и получил еще два удара ногой под ребра. Словно из небытия он услышал спокойный и бесстрастный голос «просто Вити»:
– Подпишешь, падло.
Осветители сматывали провода, зачехляли софиты. Оператор остервенело запихивал в футляр камеру, но камера почему-то не лезла, и оператор чертыхался. Режиссер телевидения стоял, втянув голову в плечи, и бессмысленно моргал глазами. Это бессмысленное частое моргание раздражало полковника Белоручкина («Перепутает все, пентюх»), и полковник повторил:
– Значит, так, ответ Пал Палыча вырежете, начнете с выступления второго секретаря обкома. Далее крупный план – Шмелева, председателя профсоюза, он зачитывает решение бюро. Затем сразу – слово товарищу Сталину и его обращение к советскому народу. Ясно? И немедленно в эфир, экстренный выпуск! За передачу отвечаете головой.
– Иван Филиппович, – раздался за спиной подобострастный голос, и полковник Белоручкин круто обернулся на этот голос, ибо тотчас узнал его: пожалуй, после Никиты Сергеевича полковник больше всего на свете ненавидел Красавина, первого помощника Пал Палыча, – вежливую интеллигентскую гниду.
– Тебе чего? – рыкнул Белоручкин.
– Иван Филипыч, разрешите уточнить, – Красавин с почтением припал к полковничьему погону, – сейчас народ по магазинам шастает, не собрался народ еще у телевизоров. Вот, может, в семь тридцать? И тогда слово вождя непременно дойдет до масс.
– Чего? Отложить пере… – взревел полковник и замолк на полуслове.
А ведь прав, шельма. Недаром его Пал Палыч при себе держал. Несознательный народ действительно по магазинам рыщет. Но Красавин-то, подлец, почуял, куда ветер дует. Ишь, как выслуживается! Думает, не вспомним мы ему – все вспомним! Постой, надо сообразить. Винные отделы закрываются в 19 часов. Так, накинем минут сорок, пока мужики в подъездах пошумят и поллитру на троих «раздавят». Значит… – Передачу пустишь ровно в 20:00! Понял? – бросил Белоручкин режиссеру.
– Есть, в двадцать ноль-ноль! – взвизгнул режиссер, еще больше втягивая голову в плечи и еще чаще моргая глазами.
– А ты, –