Как у всех великих торговцев, прошлое у Анапола не обошлось без трагедии и разочарования. Его оставили сиротой погром и тиф, воспитывали бесчувственные родственники. Из-за грузной своей туши, унаследованной от многих поколений Анаполов, обладателей немалых габаритов и подбородков как кувалда, почти все детство он был объектом насмешек и женского презрения. Юношей играл на скрипке – и даже неплохо, рассчитывал на музыкальную карьеру, но поспешный брак и дальнейшее содержание двух дредноутов, дочерей по имени Белль и Кэндес, принудили его к разъездам по торговой части. В результате стал он черствым, побитым жизнью, помятым, делал деньги и не мог остановиться, но почему-то не озлобился. Во времена странствий его всегда с радостью привечали в одиноких лавках торговцев розыгрышами и сувенирами – людей, для которых это было уже третьим или четвертым занятием в жизни; они годами гадали методом тыка, пережили немало катастроф, и почти у всех поголовно сломалась способность понимать, что смешно, а что нет. Недвусмысленно комическое зрелище Анапола в просторных незастегнутых костюмах, носках из двух разных пар, с грустными глазами скрипача, на себе демонстрирующего блондинистый парик конского волоса или зубной порошок, от которого у жертвы чернеют зубы, не раз становилось переломным моментом в крупных сделках где-нибудь в Уилкс-Бэре или Питсфилде.
В последнее десятилетие, однако, он не выезжал дальше Ривердейла, а в последний год, после обострения вечных «сложностей» с женой, Анапол и из Крамлер-билдинг выходил нечасто. Он заказал в «Мейсиз» кровать и тумбочку и спал в кабинете, за старым, вышитым шерстью покрывалом, наброшенным на бельевую веревку. Прошлой осенью Сэмми получил первую прибавку, как-то ночью найдя на Седьмой авеню пустую бесхозную вешалку на колесиках и прикатив ее через весь город Анаполу вместо гардероба. Анапол, весьма начитанный в литературе по продажам и, более того, вечно трудившийся над трактатом, он же автобиография, который порой называл «Наукой возможностей», а порой, горестнее, «Образцы печалей в моем чемодане», инициативность не только проповедовал, но и вознаграждал – позиция, на которую сейчас и возлагал все свои надежды Сэмми.
– Ну, болтай, – велел Анапол.
Он, как обычно в столь ранний час, облачен был лишь в носки, подтяжки и пару цветастых бо́ксеров, до того громадных, что, на взгляд Сэмми, сошли бы за фреску. Наклонившись над крошечной раковиной в глубинах кабинета, Анапол брился. Как за ним водилось каждое утро, встал он до зари, сделал ход в шахматной партии, которую вел по переписке с игроками из Цинциннати, Фресно и Загреба; написал единомышленникам, другим единичным любителям Шимановского, которых объединил в международное общество поклонников; набросал плохо завуалированные угрозы особо несгибаемым должникам – скрипучей, живописной, полуграмотной прозой, испытавшей влияние Иеговы и Джорджа