Часослов Ахашвероша. Андрей Тавров

самого разного происхождения и исторического веса (или невесомости): языческие, в том числе античные, христианские, ветхозаветные, дзен-буддистские соединяются с вещами. Собственный авторский миф, словно тонкой или толстой иглой – словно напоминая о бывшей профессии основного персонажа книги – сращивает их в неведомых соединениях. Но все решает красота просвечивающей истины образа, что сразу определить сложно. Важно все же, что здесь раскрывается мир, где нечто происходит, где «происходит будущее» – в чем коренное от мира постмодерна, где возможен лишь разностильный «обмен настоящим».

      Вот еще некоторые цитаты:

      Ахашверош говорит камням, летящим в него:

      Ты будешь буквой А и в череп ляжешь,

      И сплющишь мой язык, корявый и немой

      или:

      Я не речь, говорит Ахашверош-баран,

      Я не слово, не ум, не имя.

      или:

      Не словами я говорю – вещами.

      Действительно, в вечном и трагическом мире, который прозревает (может быть, лишь просветами), но пытается организовать в стройную записную книгу – основной лирический герой, вещи и символы взаимозаменяемы, взаимоуподобляемы. Слово, сказанное когда-то, не исчезло, мысль, не пропадает, но, преобразуясь, рождается вновь. Безусловно, здесь также учтен стихотворный опыт метареалистов (и не только их), но такого тотального взаимопроникновения предметов, символов, образов, пожалуй, не было ни у кого. Хотя на таком пути стихотворного «многословия» может иногда, кажется, потеряться, затеряться тихий голос одинокой вещи, одинокого человека, ибо их всегда вовлекут в поток тотальности, неостановимый призыв из мира дольнего и отклик и отзыв из мира горнего.

      Вот еще строфа:

      Роза из глубин руки росла,

      губы возникали в недрах слова,

      озеро вставало из весла –

      отразившись в нем, словно основа

      плеска, звука, весел и числа.

      Вспоминается, конечно, рильковское (из «Сонетов к Орфею») «И дерево себя перерастало». У Таврова здесь множество вариантов и вариаций, например, в «Птице»:

      Посмотри, как сам себя он не осилит,

      как две чаши сдвинуть не велит,

      как налит и как обратно вылит,

      в небо вшит и в пахоту расшит.

      Иногда может также показаться, что здесь так много всего, так много преобразований, взаимообращений, что в этой пестрости теряется глубинный ритм, но многообразие тяготение к множественности, восхищенность – восхищение миром утверждает все же свой «многоочитый» взгляд и ритм.

      Вот строки из стихотворения «Обретение креста Св. Еленой»:

      Дремучие пещеры ходят с хрустом,

      чудовищны, как древовидный смерч,

      когда он втягивает чаек, пыль,

      крушит буксиры, лайнеры, причал.

      Образы здесь не боятся человека, потому что он не только их распорядитель, поэт не боится быть неловким в своем первослове, и не боится строить сравнения, потому что нет