– Так точно, ваше благородие, моя работа… Что уж, видимое дело…
– Молодец! – одобрил бродягу Безрылов.
– Что ж, ваше благородие, зачем чинить напрасную проволочку?… Не отопрешься.
– А по чьему научению или подговору? – продолжал следователь, когда первые ответы были записаны. – И откуда у вас те пятьдесят рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?
Бродяга вскинул на него своими задумчивыми глазами.
– Ну, уж это, – ответил он, – ты, ваше благородие, лучше оставь! Ты свое дело знаешь, – ну, и я свое тоже знаю… Сам по себе работал, больше ничего… Я, да темная ночка, да тайга-матушка – сам третей!..
Безрылов крякнул и с наслаждением отхлебнул сразу полстакана, кидая на Проскурова насмешливый взгляд. Затем он опять уставился на бродягу, видимо любуясь его образцовою тюремною выправкой, как любуется служака-офицер на бравого солдата.
Проскуров оставался спокоен. Видно было, что он и не особенно рассчитывал на откровенность бродяги.
– Ну а не желаете ли сказать, – продолжал он свой допрос, – почему вы так зверски изрезали убитого вами Федора Михайлова? Вы имели против покойного личную вражду или ненависть?
Допрашиваемый смотрел на следователя с недоумением.
– Пырнул я его ножиком раз и другой… Более, кажись, не было… Свалился он…
– Десятник, – обратился Проскуров к крестьянину, – возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните в ту комнату.
Бродяга все тою же ровною походкой подошел к двери и остановился. Крестьянин, взяв со стола одну свечу, вошел в соседнюю горницу.
Вдруг жиган вздрогнул и отшатнулся. Потом, взглянув с видимым усилием еще раз в том же направлении, он отошел к противоположной стене. Мы все следили за ним в сильнейшем волнении, которое как будто передавалось нам от этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.
Он был бледен. Некоторое время он стоял, опустив голову и опершись плечом о стену. Потом он поднял голову и посмотрел на нас смутным и недоумевающим взглядом.
– Ваше благородие… хрестьяне православные, – заговорил он умоляющим тоном, – не делал я этого… Верьте совести – не делал!.. Со страху нетто, не помню… Да нет, не может этого быть…
Вдруг он оживился. Глаза его в первый раз сверкнули.
– Ваше благородие, – заговорил он решительно, подходя к столу, – пишите: Костюшка это сделал, – Костинкин-рваная ноздря!.. Он, беспременно он, подлец!.. Никто, как он, человека этак испакостил. Его дело… Все одно: товарищ, не товарищ – знать не хочу!.. Пишите, ваше благородие!..
При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуров быстро выхватил у меня перо и бумагу и приготовился записывать сам. Бродяга тяжело и как будто с усилием стал развертывать перед нами мрачную драму.
Он бежал из N-ского острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся без дела, пока судьба не столкнула его, в одном «заведении», с Костюшкой и его