на мосту небольшую пуговицу. Пуговица блестела нестерпимым блеском на солнце, которого, кстати, в этот день не было, и посылала лучи света прямо в глаза Диогенова, мешая ему увидеть то, что происходит внизу. Только краем глаза видел, или скорее чувствовал, Диогенов парк Горького у себя за спиной, а все остальное закрывала от него некая странная мгла. Можно даже сказать, что ничего, кроме этой пуговицы, он и не видел внизу. Ни зловещей свинцовой воды Москва – реки, равнодушно готовой принять его в свои вечные объятия, ни какого-то особенно мрачного в этот день блекло – серого московского неба. Одна только пуговица, блестевшая и горевшая на мосту и бившая ему в глаза своими лучами, овладела теперь всем вниманием несчастного самоубийцы, не давая ему совершить роковой прыжок вниз. Так сильно она мешала ему своим нестерпимым блеском, так больно уязвляла своими жгучими лучами, что Диогенов был вынужден спуститься по цепи вниз, чтобы избавиться от проклятой пуговицы, отшвырнув ее в сторону, а потом вновь забраться на опору моста, и сигануть оттуда в свинцовую воду. Но, спустившись на мост, и взяв пальцами небольшую пуговицу, он невольно закричал от боли, ибо пуговица, внешне обычная и темная, оказалась раскаленной до бела, и жестоко обожгла ему руку. Ожог и боль от него оказались настолько сильными, что Диогенов стал трясти рукой в воздухе, а потом был вынужден вообще замотать ладонь платком, и бежать в ближайший медицинский пункт, где ему и была оказана первая помощь. Он положил машинально раскаленную пуговицу в карман, а когда вечером вспомнил о ней, то она оказалась совершенно нормальной, и даже следа на ней не было от какого-нибудь нагрева. И понял неожиданно Диогенов, что пуговица лежала на мосту не случайно, что она специально была подброшена туда некими силами для того, чтобы спасти ему жизнь. Что это был знак, посланный ему судьбой о том, что жизнь его еще не закончена, что за жизнь надо бороться, даже если ты и считаешь, что потерял в жизни все, ради чего стоит жить. Не сразу, еще с год проскитавшись по злачным местам Москвы, и насобирав на улицах сотни лежащих в пыли пуговиц, он все же нашел в себе силы вернуться в университет, восстановившись на родном философском факультете. А собирание на улицах пуговиц вошло у него теперь в привычку, став неким тайным мистическим действом, которое он, по мере возможностей, пытался скрывать от окружающих. Да только и окружающие были наблюдательными людьми, и прекрасно видели ненормальность Диогенова. Ему, однако, было на это плевать, поскольку душу его они не видели, и что творилось в этой душе, знать не могли. А творилось так преображение и превращение вчерашнего студента и самоубийцы в настоящего философа. Впрочем, недаром ведь говорят, что тот, кто не был студентом и хотя бы один раз не пытался покончить с собой, никогда не станет философом.
И второй случай произошел несколько лет спустя, когда Диогенов уже доцентом московского университета был на экскурсии в Египте, и в Гизе залез на самую верхушку пирамиды Хеопса. Это был настоящий подвиг, ибо из всей группы он единственный поднялся
