Кибитка сотряслась от радостных восклицаний, мохнатые бараньи шапки полетели к потолку.
На прощание для доктора устроили самый настоящий пир с песнями и плясками в обширном жилище старейшины аула. Позвали именитого бахши, четырех музыкантов. Хотя Иван Несторович умирал от усталости, ведь был еще очень слаб после сотрясения, но отказать не мог, когда его повели на самое почетное место у дастархана в шатре аксакала. Пришлось Иноземцеву, привалившись спиной к ковру на стене, чтобы не упасть, смотреть, как феерично пляшут под куполом лихие текинские джигиты, потрясая мохнатыми папахами и звеня стальными шпорами, как бойко кружатся их жены и сестры – темнобровые текинские дамы, слушать, как плачут струны гиджака под смычком совсем юного певца-бахши, обладателя звонкого сильного голоса, до того пронзительного, что первые два часа Иноземцев едва не оглох и мучился вновь охватившей его головной болью. Но к полуночи доктор смирился и даже нашел в этой заунывной, жалобной музыке особое очарование. Бахши по обычаю начинал свою песню с заходом солнца, а заканчивал к восходу, иногда отдыхая, подносил к губам пиалу, которую в соответствии со строгими правилами всюду носил с собой на поясе в специальном чехле.
Слушал Иноземцев, а мыслями был далеко. Взглядом искал среди толпы однорукого малыша. Видел он, как старшая сестра на радостях тогда подняла его на руки и что-то восторженно застрекотала по-тюркски, гладила по плечу, заставляя ребенка сиять от счастья. Сердце доктора сжималось все больнее и больнее. Весь вечер, всю ночь и все следующее утро, пока за ним не приехали солдаты из Чарджуя, он пытался вспомнить, какие новые труды выходили в последнее время в мире науки, какие открытия сделали намедни в областях физики, механики и медицины. И пожалел, что сейчас не в Париже, пожалел, что не свободен, пожалел, что швырнул в море миллионы франков, которые можно было обменять на книги, инструменты, реактивы.
Мало-помалу Иноземцев стал возвращаться из прострации в прежнее состояние ученого, живущего научными идеями, который питается ими аки воздухом. Новая, внезапная и любопытная идея на мгновение оживила его, одновременно подействовав как ледяной душ. Ведь до того безумие овладело его разумом, что луноверин свой отстоять не смог, потерял лабораторию в Париже, общество ученых в Институте Пастера. И все-то его несдержанность, порывистость, необдуманность, склонность к фантазиям и непомерно богатое воображение. До чего докатился! Жил в Европе, был уважаемым человеком, доктором с двумя сотнями пациентов, статьи в журналы научные писал, прививками занимался. Опозорил месье Пастера этой своей ребяческой выходкой с кроликами[17], стыд да позор. Как он теперь посмотрит в глаза почтенному французу, открывшему прививку не для баловства ради, а во имя жизни?
Чудака Герши под угрозу ареста подставил, Ромэна едва не убил… Откуда в нем столько жестокосердия, столько ненависти набралось? Стрелять в человека!
А Ульяна?