Чжуанцзы. Чжуан-цзы

когда готов к изменениям, как узнать, что не изменишься? А когда не готов к изменениям, как узнать, что уже изменился? Только мы с тобой еще не начали просыпаться от этого сна. Ведь тот Мэнсунь, выражая страх во внешнем, не отягощал утратой своего сердца. Он ощущал не смерть, а быстротечность пристанища на одно утро. Только Мэнсунь и проснулся. Причитал потому, что другие причитали. К тому же, когда общаются с другими, есть собственное «я». Но как знать, «я» ли то, что мы называем «я»? Вот тебе приснится, что ты птица и взмываешь в небеса; приснится, что ты рыба и ныряешь в глубину. А теперь не знаешь, говоришь об этом наяву или во сне. Тому, кто встречает превращение безропотно, далеко до того, кто встречает его с улыбкой; тому, кто изображает на лице улыбку, далеко до того, кто вверяет себя движению. Тот, кто спокойно вверяет себя движению, проходит через изменение в смерти и вступает в пустоту, естественность, единое.

      Сын Ласточки встретился с Никого не Стесняющим, и тот его спросил:

      – Что посоветовал тебе Высочайший?

      – Высочайший сказал, что мне следует, склонясь, подчиниться милосердию и справедливости и тогда я стану верно судить об истинном и ложном, – ответил Сын Ласточки.

      – И зачем только ты пришел ко мне? – задал ему вопрос Никого не Стесняющий. – Если Высочайший наложил на тебя клеймо своего милосердия и справедливости, отрезал тебе нос своим суждением об истинном и ложном, разве сумеешь ты странствовать в области безграничного наслаждения, необузданной свободы и бесконечного развития?[63]¹

      – И, несмотря на это, я хочу вступить за ее ограду, – ответил Сын Ласточки.

      – Это невозможно! – воскликнул Никого не Стесняющий. – Незрячему незачем толковать о красоте глаз, бровей, лица; слепому не познать ни темное и желтое, ни красоты орнамента расшитых царских одежд.

      – Но, – возразил Сын Ласточки, – ведь Пренебрегшая Украшениями утратила свою красоту, Схвативший Балку утратил свою силу, а Желтый Предок забыл о своих знаниях, – все они попали под молот на наковальне. Как знать, быть может, то, что творит вещи, снимет с меня клеймо, восстановит мне нос, чтобы я снова, целый, смог последовать за вами, Преждерожденный?

      – Ах! Заранее этого не узнаешь! – воскликнул Никого не Стесняющий. – Я расскажу тебе лишь об основном. О мой учитель! О мой учитель![64] Крошишь всю тьму вещей, но не вершишь справедливости. Взращиваешь тьму поколений, а не милосерден. Ты старше самой отдаленной древности, а не стар. Покрывая и поддерживая и небо и землю, отливаешь и высекаешь тьму форм, а не проявляешь мастерства. Вот в чем я и странствую.

      Янь Юань сказал:

      – Я, Хой, продвинулся вперед.

      – Что это значит? – спросил Конфуций.

      – Я, Хой, забыл о милосердии и справедливости.

      – Хорошо, но это еще не все.

      На другой день Янь Юань снова увиделся с Конфуцием и сказал:

      – Я, Хой, продвинулся вперед.

      – Что это значит? – спросил Конфуций.

      – Я, Хой, забыл о церемониях и о музыке.

      – Хорошо,