– И они все еще там, Бернардо. Они и все, чем они владели, – дома, улицы, храмы, полные серебра. Вся Винета. Ты слушаешь меня, а, Бернардо?
Но великан спал, завернувшись в одеяло, запрокинув голову и разинув рот. Сальвестро слушал храп, его приливы и отливы, пока не начал различать за ним другие ночные звуки: эхо затихающих штормов, глухой ропот воды, превращающейся в лед. Он представил себе первых людей, взирающих на бескрайние воды, а потом – армию чужаков, стоящую на крутом обрыве над исчезнувшим городом, и как вздыбилась вытесненная городом гигантская обратная волна, карабкаясь на утес, чтобы всех их настигнуть. Он ворочался, мысли его путались, и он позволил измученному разуму сдаться, подчиниться вкрадчивому нашептыванию моря, раствориться в нем, как растворяются одни жидкости в других или как одни потребности уступают место другим, более насущным. Винета отозвалась, выкарабкалась из тихих вод, ответила мольбам солдат: город, который им не удалось захватить, ждал, чтобы поглотить их и потопить в себе. И он был там, с ними, в этом лютом затишье, в беззвучном вихре страшного разочарования.
Генрих Лев с капитанами, сержантами и взводами пехотинцев протопал по разбитому и снова смерзшемуся льду Ахтервассера. Они уже видели, как обагряются кровью вендов[6] их клинки, как взметается к небу багрово-черное пламя, предвкушали катарсис, последние очистительные судороги. Они преодолели болота, реки, леса, они претерпели голод, холод, болезни. Лед – а что лед? Чем он-то от всего остального отличается? Но они с размаху налетели на скользкие ледяные валы, немногие оставшиеся у них лошади спотыкались и калечились о зазубренные осколки и падали в невесть откуда взявшиеся провалы, напоминания о ночной буре. А на Эльбе, позади солдат, чье наступление приостановилось, оставались их семьи; в спину их подталкивали орды колонистов – из Голштинии, Фризии, даже из Зеландии – и красноречие епископов, призывавших громить мерзкого врага, «доколе, с Божьей помощью, их вера или вся их порода не будут уничтожены»; позади остались воспоминания о сгоревшем под Любеком флоте, об ордах Никлота на берегах Траве[7] и мириадах костров, о вечной усталости и въевшейся в кости зимней сырости, о запекшейся крови на лицах монахов и о вырезанных у них на лбу крестах, о том, как монахов волокли по деревенским улицам; о том, как они то брали, то оставляли Эльбу с именем Круто на устах[8] – с этим боевым кличем спасались бегством деды их дедов, со времен резни при Мстивое[9] он все звенел в воздухе, с тех самых времен, когда голова епископа Иоанна – обескровленная, с вывалившимся синим языком – была водружена на алтарь велетов,[10] дабы ее пожрали годы-черви; этот боевой клич сопровождал их в отступлении, перекрывал жалобные причитания, с ним, спотыкаясь, падали они на растерзанную землю, с ним обреченные графы и безымянные маркграфы собрались