«Да… постарались вы с объёмчиком! Нечего сказать! Получилось выпукло! А ничего, что я совсем не это имел в виду?»
Он тихонько чертыхнулся.
– Я имел в виду объем текста, его красоту, а не что-то иное. И-эх!
Сверху раздалось какое-то слабое шуршание. Он поднял глаза к небу. Из темноты, плавно, словно листья гигантского клена, на него падали листки белой писчей бумаги. Они приземлились ему прямо под ноги. Темные чернильные буквы казались чужими и колючими. Он снова пробежал глазами по строчкам и в бешенстве смял их. Голова устало откинулась к простынному холму. Сон смежил веки.
Сколько прошло времени, он не знал. Когда Владимир проснулся, вся обстановка в комнате приобрела свои привычные размеры. Сам он лежал на кровати, под одеялом. За окном светила огромная, но такая уже привычная для этих мест луна. Сверху светлел потолок его спальни. Все предметы приняли свою знакомую форму и очертания. Ничто не напоминало о гигантских барханах и раздутой мебели. Серебряные лучи бросали холодный свет на блестящую поверхность письменного стола. Письменный стол не исчез. Его, к тихой радости Владимира, все-таки оставили. На столе, ровной стопкой, лежали чистые, неисписанные листы, а рядом гусиное перо.
Владимир тихонечко встал. Сильно хотелось пить. На комоде, возле огромного зеркала, стоял графин с водой. Пока Владимир наливал в стакан воду, зеркало не заставило себя ждать с поиском нужного образа. По блестящей поверхности прошла знакомая волна, замигали красноватые огни, и зеркало вмиг обрядило своего хозяина в темную, курчавую шевелюру и длинные бакенбарды. Из блестящего овала на нашего героя смотрел до боли знакомый образ. Владимир даже растерялся от такого поворота. Он чуть не подавился водой и, отпрянув от комода, поклонился:
– Александр Сергеевич, это вы? – робко поинтересовался он.
Изображение в зеркале приосанилось, сложило руки на груди, в тонких смуглых пальцах мелькнуло гусиное перо.
– Да, я, – фальшивым и немного скрипучим голосом объявил зеркальный образ великого поэта.
Именно этот голос убедил Владимира в том, что его снова бессовестно разыгрывают.
Он пошевелил рукой, и поэт пошевелил, он скорчил гримасу – скорчил ее и Пушкин.
«Господи, что я делаю? Это мерзкое зеркало снова глумиться надо мною»
После гадкого кривляния, зеркальный образ нахмурился и произнес каким-то механическим голосом:
– Махнев, «не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
Хорошие стихи не так легко писать…»[9]
– Ах, Александр Сергеевич, как хорошо я знаю эти ваши строки. Я и сам их неоднократно упоминал. Но, я же решился на прозу.
– А и прозой своей нечего бумагу марать! – взвизгнул фальшивый Пушкин.
Зеркало заволновалось, а образ Пушкина стал бледнеть и таять, размываться,