– Мишенька! – воскликнула Галина Нестеровна. В глазах у нее были слезы. – Ты стал совсем большой и, конечно, меня не узнаешь, я была у вас в Одессе, тебе тогда было четыре года.
В горле у меня стоял спазм, и я промолчал. Павел Георгиевич взял мой чемоданчик, и мы двинулись в город.
Дом, куда мы приехали, стоял на Большой Грузинской улице, на углу Курбатовского переулка. Когда-то, до революции, дом был трехэтажным, а при советской власти подрос еще на два этажа. В наше время переулок называется улицей Климашкина, дом снесли, на этом месте выстроили польское посольство, и весь район стал весьма респектабельным. А тогда переулки от зоопарка до улицы Горького были застроены невзрачными домишками, лучшие годы которых остались в прошлых веках. По Большой Грузинской ходил дребезжащий звонкий трамвай линии «А», так называемая «Аннушка», и окна дома выходили на трамвайную остановку. Лифта в доме не было, мы поднялись на четвертый этаж пешком и вошли в квартиру. Квартира была коммунальной; моя новая семья обитала в узкой тринадцатиметровой комнате, почти всю ширину которой занимала низкая турецкая тахта, придвинутая к окну. Остальное пространство было плотно заполнено небольшим старым буфетом, узким одностворчатым шкафом, круглым столиком, покрытым цветной скатертью, и тремя стульями светлого дерева, аристократически гнутые спинки которых свидетельствовали об их благородном, но древнем происхождении. В торце над дверью была сооружена антресоль, где хранились вещи не первой необходимости и книги.
Наталья Максимовна церемонно присела у столика, не снимая пальто, и отказалась от чая. Она, привыкшая жить в просторной одесской квартире, явно была шокирована. Вероятно, она чувствовала себя светской гранд-дамой, случайно попавшей в убогое жилище бедных людей. Возможно, это впечатление подкреплялось ее кратким рассказом об Одессе периода оккупации и застрявшей в памяти фразой о румынских офицерах, целовавших ручки дамам. Визит ее был недолгим; сдав меня в новую семью, она покинула дом, и мы остались одни.
Павел Георгиевич посмотрел на меня и шутливо нахмурил свои густые черные брови. В его выразительной актерской мимике не было ничего страшного, но почему-то, впервые за последние годы, я разрыдался. Прорвалось нервное напряжение, лопнула какая-то внутренняя струна, и привычное внешнее спокойствие, даже заторможенность, были мгновенно смыты бурным потоком слез. Это был своеобразный катарсис, освобождение от страхов, подсознательно мучивших меня весь долгий путь из Одессы в новую жизнь. Не знаю почему, но в эти минуты я почувствовал, что попал домой.
И Галина Нестеровна, и Павел Георгиевич, которых я стал называть Галя и Пава, были довольно молодыми, красивыми людьми, в середине пятого десятка. Оба они были бывшие одесситы. Галя училась с моей мамой в гимназии, служила актрисой в одесском