Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…). Александр Ратнер

поэта, но не был с ним знаком. Летом 1949 года Луговской приехал в Ялту, и Никаноркин, мечтавший с ним познакомиться, нашел его в маленькой комнатке – бóльшая ему была не по карману. На жилье его устроила знакомая блондинка, работавшая парикмахершей. Он мог прийти к ней стричься и читать стихи, говорил, что их надо проверять на простых людях. Думаю, что жил он в частном секторе, а не в Доме творчества, потому что не был на фронте, и это ему вменяли в вину». На самом деле находиться во время войны в тылу его вынудила тяжелая травма. Он мучительно переживал свою немощность, был подавлен, печален. И, однако же, именно в те трудные годы он задумал и начал одну из своих главных книг – «Середина века», первые строфы которой родились весной 1943 года. Спустя двадцать лет Никаноркин в рассказе «Слово о Луговском» описал свою первую встречу с ним[57]».

      «Когда Никаноркин нашел Луговского, – продолжала Карпова, – тот был в депрессии. Никаноркин начал его лечить, бегал по аптекам, и Луговской проникся к нему симпатией. Года два-три он приезжал без гражданской жены Майи. Останавливался уже в Доме творчества писателей или гостинице. Он был очень красив, мягок, интеллигентен, великолепен, всегда в сером в клеточку костюме. К сожалению, Луговской сильно пил, и это отразилось на его здоровье. Владимир Александрович всегда был “под мухой”, но язык у него не заплетался. Однажды он спросил у меня: “Людмила, почему вы меня борщом не угощаете?” Я ответила вопросом на вопрос: “Разве такие великие поэты едят борщ?”

      В последний год жизни Луговской приезжает с женой, часто бывают у нас, разъезжают по Крыму с Никаноркиным. Престиж Луговского к тому времени неизменно возрос, но сердце держалось на честном слове. Луговские поселились в гостинице “Южная”. Как-то я была у них в номере, и Владимир Александрович сказал: “Я вчера написал стихотворение и хочу, чтобы вы его послушали. Самые лучшие стихи приходят ко мне во сне”. И начал читать стихотворение “Костры”:

      Пощади мое сердце

      И волю мою

      Укрепи,

      Потому что

      Мне снятся костры

      В запорожской весенней степи.

      Слышу – кони храпят,

      Слышу запах

      Горячих коней,

      Слышу давние песни

      Вовек неутраченных

      Дней…

      “Вы первая слышите это стихотворение”, – сказал Луговской. Я была восхищена и перед ним благоговела больше, чем перед Твардовским. Луговские отсылают это стихотворение в “Правду”, и через неделю его печатают. Он был счастлив.

      В Ялте Луговские жили месяц. И вдруг Майя Луговская сообщает, что ему плохо, он выпил и лежит. Я пришла к ним, она плачет. Я села около его кровати, он тоже плачет и говорит мне: “Людмила, я так не хочу умирать”. Тогда я ему сказала: “Вы такой молодой, красивый, я бы в Вас влюбилась”. А он: “Да что вы, я старик. Ялта – мамочка моя, Крым – волшебная земля. Я рад, что умираю в Ялте. Цените Крым, такой земли на земном шаре нет”.

      Майя Луговская переживает, а ночью прибегает к нам и сообщает, что он умер. Мы бежим в гостиницу, заходим в номер – там много цветов. Был такой скульптор Миронов.