Ян коротко кивнул и взбежал вверх, перепрыгивая через две ступеньки.
Мой телефон зажужжал. Сообщение от Наталии:
Ты будешь дома к ужину?
Я вытер пот, заливавший глаза, и ответил:
Нет. Не сегодня.
Я не хотел появляться дома пьяным, пока мальчики не уснули. Незачем им видеть, в какую развалину превратился их отец. Но Наталия…
Дождись меня.
Пожалуйста.
Она ответила через пару секунд:
Дождусь. Береги себя.
Она за меня беспокоилась. И сказала мне об этом, когда я выложил ей свою трагическую историю, словно только что пойманную рыбу, со вспоротым брюхом, очищенную от чешуи и от костей. Я чувствовал себя как такая рыба. Я барахтался, пытаясь найти во всем этом смысл. Ложь, коварство. Предательство. Моя семья бросила меня здесь, словно разорванный шлепанец, потерянный в песке. Наталия смотрела на меня глазами размером с полную луну, ее рот приоткрылся. Потом она заплакала и попыталась утешить меня. Я не хотел ее сочувствия и еще больше не хотел ее жалости. Я стукнул кулаком по стене и отправился на пробежку. Я бежал быстро и интенсивно, пробежал несколько миль. Потому что, если бы я остался с ней, она бы тоже увидела меня плачущим.
Сунув телефон обратно в карман, я посмотрел на океан и подумал о том, куда идти дальше. Рядом был бар на пляже. За моей спиной – гостиница. Ян исчез за дверью вестибюля, и Томас был где-то там, внутри. Скорее всего в баре. «Ты такой же, как он». Слова Яна возвращались снова и снова, как набегающие волны. Никакой текилы. Мне нужно рисовать.
Я перебрал картины, написанные до фуги, те самые, которые привез Томас, утверждая, что они мои. Я рассматривал их, как будто видел впервые в жизни. Это были его картины. То есть мои.
Джеймса.
«Не важно».
Я просмотрел холсты. Ландшафты, которые я, вероятно, когда-то видел. Дубовый лес в вечернем свете. Луг на закате. Океан в оттенках сланца и камня. Где были все эти места? Какое значение они имели для него?
Не для него, для меня, поправил я себя. Какое значение они имели для меня?
Никакого. Абсолютно, черт подери, никакого.
Я с грохотом вернул холсты на место у стены и распахнул окно. Вечерний бриз, насыщенный океанской солью и дымом грилей с тротуара внизу, ворвался в комнату. Я втянул пряный воздух, и острая боль, словно мастихин, пронзила мне череп, как будто мой мозг был шариком акриловой краски. Я прижал ладонь ко лбу. Похмелье завтра будет страшным.
Из дальнего угла мастерской надо мной смеялись портреты женщины, похожей на Эйми. Я писал ее больше года, женщину, к которой тянулся в своих снах. Ее изображение менялось от портрета к портрету, пока не стало почти точной копией той женщины, которую я нашел плачущей у двери в мою мастерскую.
Это сводило с ума: видеть ее сидящей здесь, прикасаться к женщине, которая сбивала меня с толку в те ночи, когда она приходила ко мне. Всегда один и тот же сон – я тянулся к ней, целовал ее нежные губы, пока она не растворялась в воздухе, оставляя пустоту в руках и тоску в душе. Я чего-то хотел.