Проще убить, чем…. Александр Евгеньевич Режабек

были единственными настоящими интернационалистами на планете. Никогда от них не слышал, чтобы какая-то проблема повседневного быта связывалась с национальной принадлежностью человека. Конечно, я знал, что есть турки, индийцы, узбеки, таинственные самоеды, но для меня это были просто слова, что-то вроде человеческих имен. И с этой иллюзией межнациональной терпимости я дожил до самой школы. А там подружился с Яшкой Хейфецом. Классный был парень. Умница и большой юморист. Мы с ним в соответствии с потребностями нашего возраста и к вящему удовольствию одноклассников легонько похулиганивали, доставляя умеренные хлопоты нашим учителям. Но вот однажды Яшка отозвал меня в сторонку. Я подумал, что он снова что-нибудь затевает, а тот, видимо, решив, что я достаточно проверенный человек, по большому секрету признался:

      – Родька! У меня в свидетельстве записано по-другому, но тебе скажу. Ты знаешь, я – еврей.

      Честно говоря, я не очень-то понял из-за чего весь сыр-бор. Какое свидетельство? И в чем тут тайна?

      Но на всякий случай сделал умное лицо.

      А вскоре случилась та история. Я случайно в углу школьного двора натолкнулся на Яшку, которого с шипением «получай, жидовская морда» лупили трое парней постарше. Я, естественно, влез. Нам, пацанам, всего-то было лет по десять, но дрались мы не по-детски. Одному из нападавших я палкой раскроил голову, и тому пришлось накладывать швы. В общем, в результате прилично досталось всем.

      История наделала много шума. Возник скандал, вышедший за пределы школы. Нас с Яшкой уже совсем собрались исключать, но умный, занимающий немаленький пост Яшкин папа пошел к директору и спокойно так тому сказал, что возникшая в его епархии драка не просто хулиганство, а результат разжигаемой в школе межнациональной розни, о чем необходимо поставить в известность вышестоящие организации. И дело быстренько заглохло. Но Яшку родители из школы все-таки забрали.

      Вот так на примере антисемитизма я впервые в жизни получил урок многогранности и непредсказуемости интернациональной дружбы. И, еще будучи совсем мальчишкой, сообразил, что ксенофобия очень удобна для манипуляции людьми.

      Но, закрывая эту тему, готов присягнуть, что я так и остался одним из последних могикан-интернационалистов. Никакой «гондурас» меня не беспокоил, а Машка, увидев, что я не брезгую ни салом, ни мацой, успокоилась.

      Я уже говорил, что этот более чем двухгодичный роман оказался в моей биографии одним из самых длинных. Мне с Машкой было хорошо. Она готовила обалденные вареники. Была красива и неглупа. И я ужасно скучал, когда мы ссорились, а она демонстративно уходила. Машка однозначно была женщиной, которая устраивала меня почти со всех сторон. Но она вряд ли догадывалась, что это только до тех пор, пока она не покушается на мою свободу.

      Иногда я все-таки подумывал, а не жениться ли мне на ней. И, посчитав все за и против, каждый раз приходил к выводу, что не стоит. Меня в ней смущала ее провинциальная нахрапистость и целеустремленность. Да и актерская карьера, как я полагаю, для нее была приоритетом приоритетов.