использовали евреев в своей политической, общественной, культурной борьбе с консерваторами. В этом (а вовсе не во внезапном порыве человеколюбия) заключается главная причина «юдофильства», обуявшего [их] после первых погромов. Поначалу им выгодно было ассоциировать враждебное царское правительство и консерваторов именно с погромами, именно с чертой оседлости и с еврейским бесправием, как с самым вопиющим явлением российской действительности (в особенности, что немаловажно, с точки зрения западных идейных союзников) [ТАРН].
Горький был писателем, включенным в гущу политической борьбы, и слова Жаботинского, несомненно, были адресованы и в его адрес. Однако в его юдофильстве отчетливо прослеживается сугубо личностная нота. Алексей Пешков смолоду стоял «за евреев», в первую очередь потому, что, как он писал в очерке «Леонид Андреев» (1923 г.):
еврей вообще симпатичен мне, а симпатия – явление «биохимическое» и объяснению не поддается.
Ни у кого из классиков русской литературы нельзя обнаружить такого рода откровения. Да и вообще Максим Горький – единственный (sic!) среди этой славной плеяды декларативный филосемит.
Осмысление онтологической сущности еврейства являлось одной из составляющих духовных поисков писателя, а «еврейский вопрос» – неизменной темой его общественно-политической деятельности.
Манефестируя свое отрицательное отношение к любым проявлениям антисемитизма, Горький, конечно же, в первую очередь выступал как политик, борющийся за коренную перестройку общественного уклада в России. Он считал антисемитизм одним из проявлений той унизительной социальной несправедливости – пресловутого гнета, что являлась вековечной составляющей русского общества в целом. В контексте же межчеловеческих отношений он утверждал, что:
Антисемитизм – это не только «социализм дураков», как его называл Бебель, но также и импотенция бездарностей, которые вымещают свой бессильный гнев побеждённого соперника по отношению к более сильному противнику за неимением другого оружия посредством темного суеверия и сознательной лжи[41].
В евреях и их религии Горький, будучи человеком нерелигиозным, неприязненно относящимся к церкви – «для меня мощи церкви – не святыни, “истинная Шехина[42]” это человек» [АГУРСКИЙШКЛОВСКАЯ. С. 318], усматривал в первую очередь «народ Божий»[43],
который дал миру величайших пророков правды и справедливости и который по сей день одаряет мир людьми великого таланта и ума [ «О евреях». ГОРЬКИЙ (V)].
Такого рода взыскующую «патетику видения» можно объяснить, помимо свойственной писателю страстности, порой переходящей в запальчивость, также чрезвычайной остротой еврейского вопроса в России предреволюционного времени.
Например, в речи, которую