Окно гостиничного номера
Выходит в сквер, где зелень старая
Упорно не меняет колера —
Желтеть, как будто, не пристало ей.
Но ветер с северо-востока
Упрямо треплет листьев кружево
И разбивает на осколки
Дорожки, залитые лужами.
В такое время, право, надо бы
Быть мастером перед подрамником,
Чтоб краски на холсте, как ягоды,
Взяв мастихин, слегка подравнивать.
Размышления на скамейке в районе улицы Ваци
1
Ах, сколько минуло годков,
Порой несчастных…
Дружище, Юра Холодков,
Где же сейчас ты?
В венгерской жизни суету
От скуки отчей
Бежать хотел. Сейчас я тут
С тобой – заочно.
Луна двояка нынче (так
Бывает в море) —
То полустершийся пятак,
То форинт.
2
Ты говорил, что падежей тут двадцать семь,
Ошибочно накинув пару лишних,
Что не было помехой, ведь гусей
Пасти бы мог, с пейзажем здешним слившись.
И, позабыв московской речи вздор,
Не только откровенный – даже отзвук,
Как сыр овечий, резал бы простор,
И пил бы, как вино, мадьярский воздух.
Как жаль, что нам не встретиться теперь —
Поворошить времен минувших ветошь,
Потолковать о горечи потерь
И помянуть друзей, которых нет уж.
Под сводами базилики
Святого Иштвана
Пели в храме, где служилась месса,
Ну, а я душой, как будто в брешь,
Улетел, услышав вдруг Бернеса —
О солдате, бравшем Будапешт.
Вспомнил патефона синий ящик,
Черную пластинку под иглой…
Вспомнил то, что было настоящим,
Не покрытым патиной и мглой.
По весне и яблони, и вишни
Там цвели у изб и у дорог —
Это я о тех, что здешний Иштван
Знать не знал, и знать, увы, не мог.
Меченые годы
45-й? Все, как будто, просто:
«Смерть фашистам!», «Гитлеру капут!»…
Это 56-й вопросом:
Почему тогда мы были тут?
Безутешная музыка
Осень снова такая,
Что забыл я почти.
Воздух терпче токая
Из ближайшей корчмы.
Вечер стелется сизый —
Пустота и тоска,
Даже птиц на карнизах
Взгляду не отыскать.
Лишь рекламы цветные
Приглашают к вину…
Рожё Шереша[1] ныне
В самый раз помянуть.
О, печаль Будапешта,
Все ж светла твоя явь,
Где звучит безутешно
Его старый рояль.
Владимир ЗАГРЕБА / Париж /
«Писатель Загреба к тому же замечательный доктор, но не только. Он, я бы сказал, патологоанатом человеческой души. Своим пером