Таким людям бывало сложно заняться чем-либо другим. Иногда приходилось это делать – по разным причинам – но их жизнь тогда становилась похожей на жизнь прикованных к аппарату искусственного дыхания. Можно существовать, дышать, даже быть счастливым.
Но так, как с танцем, не будет никогда.
У него, как и у любого честолюбивого хореографа, была потребность раскрыть танцора, вытащить из него всё, о чем тот мог даже не подозревать в себе. А Кьяра имела наглость сопротивляться, и поэтому…
Джонатан усмехнулся и уткнулся головой в мозаичную стенку душа, чувствуя как струи воды стекают по напрягшейся шее. Кого он обманывает? Всего лишь отговорки. Нет никаких «поэтому». На самом деле проблема в другом.
Раскрыть её полностью, заставить показать душу танца ему хотелось лишь во вторую очередь.
А вот в первую хотелось совсем иного.
Он жаждал провести руками по обнаженной коже, прижаться к хрупкому на вид, но очень сильному телу. Поймать своими губами учащенное от возбуждения дыхание. Увидеть, как закрываются её глаза и запрокидывается голова, услышать стон удовольствия. Ему хотелось погрузиться в неё целиком, вбиваться снова и снова, жестко, сильно, ставя на ней собственное клеймо. Пока она не закричит от наслаждения.
Он только и мог, что думать о её теле, едва прикрытом одеждой, которую он сам же потребовал носить. А когда Кьяра во время медитации на красный цвет начала источать физически ощутимое удовольствие и страсть, мужчине понадобилась вся его воля, чтоб не перекинуть девушку через плечо и не утащить в свой кабинет. Где он мог бы разложить её на столе, раздвинуть точеные ноги. Сделать своей. Пришлось уйти в самый дальний угол, иначе бы не сдержался. И если он думал, что хуже быть не может, то сильно ошибался. Все стало гораздо хуже, когда Джонатан увидел, как её касаются чужие руки. Ему как – будто как-будто скрутили все внутренности, когда Дрейк прижал её желанное – чертов парень хорошо погрузился в сцену – тело к себе. Этот вальс только слепой назвал бы невинным. Его танцевали два человека, которые полностью забыли об окружающем мире и жаждали остаться наедине. И то, что она может утонуть в отношениях с другим мужчиной, пусть даже на один миг, пусть даже понарошку, ударило ему в голову волной бешенства
Он чувствовал себя полным идиотом.
И уже не мог смотреть, как перекатываются её мышцы во время прыжков, как становится влажной от интенсивной нагрузки кожа, как она вращает бедрами, прижимая их к чужим телам. А потом наступило время танго, и она полностью раскрывалась со своими однокурсниками, позволяя владеть собой, прикасаться к себе, по-настоящему желать себя, а как только оказалась в его объятиях, это наваждение закончилось.
Он мог сколько угодно говорить себе, что сорвался из-за отказа в искренности. Это тоже было бы неправдой.
Джонатан покачал головой.
Неправильным был не срыв – он никогда не притворялся мягким или спокойным, не трясся над своими танцорами, он мог орать, требовать и выгонять за малейшую провинность.
Неправильным было