Сама же «Коряга», похваляющаяся трофейными флагами, собственной вывески не имеет. Много лет назад на вызеленном стекле значились слова «Коряга: салун и гриль», но по мере того, как Тедди скупал и закрывал другие бары, он сдирал все больше зеленой краски, чтоб дать место захваченным неонкам, которые вывешивал наподобие вражеских скальпов. В ясный день, когда вывески не горят, подойдя вплотную, можно различить смутные контуры букв за стеклом – но едва ли это потянет на «название». Темной же ночью, когда буйствует неон, разглядеть что-либо в этой свистопляске просто невозможно.
Однако ж есть одна вывеска, которой позволено выделяться. Но не электрическая, а затейливо выполненная из дранки – она висит особняком, над дверью, на двух грузовых винтах. Эта едва заметная вывеска обязана своим появлением не обычному финансовому натиску Тедди на конкурентов, а его браку, продлившемуся всего четыре месяца, – и она куда милее хозяину, нежели все мигалки и сверкалки. В ровных, умеренно голубых тонах эта неприметная вывеска напоминает всем прочим: «Помни… Один стакан – уже слишком много. Женское христианское общество трезвости».
Для Тедди, этого плюгавого толстячка в стране поджарых лесорубов, неоновые трофеи – бальзам на душу. Наполеону не требовались каблуки, чтоб возвыситься над прочими: у него была полная грудь медалей. Эти символы успеха и доказывали его величие. Да, с такими медалями он мог молчать, когда всякая мелюзга скулит о своих бедах…
– Эй, Тедди-съел-медведя, еще по одной! – …и хнычет в кружку…
– Тедди?
…и подыхает медленным, животным страхом…
– Тедди! Черт, парень, ты жив или нет?
– Да, сэр! – Его вырвали из раздумий. – А, пива, сэр?
– Господи, именно. Пива.
– Сейчас-сейчас, сэр…
Стоя в глубине бара, слушая треп в зале, доносящийся сквозь световое марево, он мог совершенно обособиться от их грубого, рычащего мира. Но вот он суматошно забегал взад-вперед вдоль стойки, и апломб его рассыпался вдребезги. Его пухлые пальчики подрагивали, собирая урожай стаканов.
– Я мигом! – Он подтащил заказ к их столу, показной своей спешкой возмещая задержку. Но они уже вернулись к обсуждению местных бед, напрочь забыв о Тедди. Еще бы. Не могут большие дурни его не игнорировать. Боятся присмотреться к нему повнимательней. Опасно разглядеть превосходство в таком…
– Тедди!
– Да, сэр. Я забыл: вы сказали «светлое»? Я заменю, как только разнесу остальные кружки…
Но мужик уже пьет пиво. И Тедди возвращается за стойку – на мягких подошвах, призрачный и всеми презираемый.
Вот осиянная электричеством дверь растворилась, и в проем шагнула фигура – крупнее, старше, громко клацает подкованными сапогами, но отчего-то столь же призрачна, как Тедди. То был местный отшельник, старик с окладистой седой бородой, известный не иначе, как «тот драный алкаш откуда-то с Южной Вилки». Некогда