Зубы. Константин Костенко

графин, наполнила фужер янтарным токайским. Грета Ивановна покосилась в ее сторону. Во взгляде мелькнуло глубочайшее отвращение, крылья носа дрогнули… Казалось, Грету Ивановну сейчас стошнит. Настя испуганно замерла.

      – Я не могу так! Это ужасно! Почему мы должны смотреть на это уродство? – не выдержав, обратилась Грета Ивановна к мужу.

      – Андрей Никифорович, я, наверное, пойду, – направилась Настя к выходу.

      – Стой.

      – Почему мы все должны разделять твои увлечения? – говорила Грета Ивановна. – Хочешь, чтобы все плясали под твою дудку? Но так не бывает. Дюша, пора понять, у всех свои вкусы, и то, что нравится тебе, не обязательно должно нравиться другим. Черт с ним, я согласна, пусть она нам прислуживает, это твоя личная прихоть, но не заставляй ее при нас улыбаться, умоляю. Дюша, я живой человек, и когда я ем, я не хочу, чтобы во мне будили рвотный рефлекс. Ты понимаешь, о чем я.

      Андрей Никифорович молча смотрел в тарелку. Прикрыв книгу, Эдуард тупо и покладисто созерцал узкую ступню Афродиты на вытянутой ноге. Настя чувствовала себя ужасно: она не ожидала такого от женщины, которую по-своему боготворила, невольно копируя ее жесты, черты характера. Ей всегда казалось, что Грета Ивановна симпатизирует ей. Пусть не в полной мере, пусть отчасти, но все же. И вдруг такое! Она стояла с пустым блюдом у входной двери и не смела шелохнуться. Непроизвольно перевела взгляд на приподнятые штанины Эдуарда. На тощих лодыжка, обтянутых носками с ромбовидным узором, электронного браслета не оказалось.