«Женщина» останавливается, чтобы в очередной раз поправить застежку на сапоге, а ко-гда снова идет, в ней что-то меняется, и я не сразу понимаю, что именно. Только, когда Ку-жавский сворачивает к небольшой незаасфальтированной горке, соединяющей один двор с другим, я осознаю, что в его походке, во всех движениях, до того словно расслабленных и рассеянных, появилась уверенность и упругость, он больше не бредет бесцельно и бестолко-во, он идет в определенном направлении. Он идет за женщиной. Я убеждаюсь в этом, когда мы проходим через два двора и небольшую футбольную площадку. Кужавский идет не так уж быстро, но расстояние между ним и женщиной постепенно и ненавязчиво начинает со-кращаться. Ветер рвет капюшон с его головы, и он придерживает его руками, изредка по-кашливая, и его каблуки едва слышно постукивают по припорошенному снегом льду.
Район, по которому мы идем, мне знаком – он состоит из множества дворов и множества углов. Дворы очень хорошо просматриваются из конца в конец, что очень затрудняет мое продвижение – то и дело приходится ждать, пока женщина, а следом за ней и Кужавский скроются за очередным углом, выскакивать из-за своего и мчаться к тому, за которым они исчезли, чтобы повторить все заново. Красться огородами не представляется возможным – слишком много всяких заборчиков и решеток, а густых изгородей, за которыми можно ук-рыться, здесь нет – новостройки, голые, необжитые. Окон светится уже совсем мало, фона-рей почти нет, темно, и то и дело я обо что-нибудь спотыкаюсь, несколько раз даже чуть не падаю, но злиться и чертыхаться некогда. Я испытываю самый настоящий охотничий азарт, дело, судя по всему, близится к развязке, и я почти уверена, что сейчас-то и пойму оконча-тельно, что хранится в этой маленькой шкатулочке, которую Кужавский до сих пор стара-тельно прятал внутри себя, под хамством, весельем, любовью к работе и усиленным интере-сом к женскому