С подобными мыслями, отцовской шпагой и рекомендательным письмом, адресованным господину де Тревилю, в первый понедельник апреля, седьмого дня, года тысяча шестьсот двадцать пятого, летоисчисления нашего, шевалье, Шарль д’Артаньян, покинул родительский дом. Он направил своего седеющего мерина в ещё вчера недосягаемый за частоколом грез, источник иллюзий и причуд, призрачный и окутанный юношескими фантазиями, добрый, старый Париж.
Молодой шевалье впервые отправился в столь длительное путешествие, оставляя пределы родной Гаскони. Его мечты перемежались с сожалениями о слезах матери, о недосказанности в отношениях с отцом, но всё это меркло и оседало на дне честолюбивой души, когда в голову приходили мысли о будущем – парижской жизни, карьере военного, службе одному из самых великих монархов Старого Света. Грёзы, овеянные пением птиц, запахами вереска, до боли привычными пейзажами, впрочем, оставшимися незамеченными, постепенно сменились незнакомыми ландшафтами, заставившими юношу насторожиться, принять гордую осанку и утвердить решение, – вызвать на поединок любого, кто осмелиться даже намёком посягнуть на его честь. Всякий раз, встречая на дороге или на постоялом дворе незнакомца со шпагой, его рука непременно тянулась к эфесу, в ожидании подвоха или насмешки со стороны неизвестного. Но, к великому сожалению молодого дворянина, его присутствие оставляло глубокое равнодушие у людей, по его мнению, достойных вызова. Что доставляло немалое раздражение гасконцу, сталкивая его с неразрешимой дилеммой – расценить это как оскорбление или оставить без внимания. Последнее, на его взгляд, было гораздо менее предпочтительно, но более справедливо, как подсказывало юному шевалье, клокочущее под стареньким камзолом сердце.
В подобных смятениях, мессир д’Артаньян прибыл в городок Сен-Дие, что неподалеку от Блуа. Проследовав по главной улице, он вызвал оживление и прилив сарказма у простолюдинов, как