Но – зачем мы? Замерло бы на лисах и жабах, что живут нормой в виде инстинкта и, набив брюхо, пукают с чувством, что, дескать, жизнь не могла быть иной, чем есть. Но не замерло ни на лисах, ни áспидах. Взялись мы с даром мыслить.
Ради мышления люди созданы. Лишь мышление вольно, как вольны боги. Мы же, боясь свобод, отказались от воли. Вздумавши, что есть рамки, – значит, законы, – мы, избегая тайн, возникавших вне рамок, стали как твари, влезшие в клетки. Если есть рамки (смерть или тяжесть), то надо мыслить в рамках возможного, этак мыслим мы.
Но, при всём при том, выси созданы теми, коих расхожий толк звал безумцами. Бруно мнился безумцем точно таким же, как первый лётчик, взмывший с утёса. Моцарта мнили неадекватным. А Аристотель мнил и Платона умалишённым: тот, мол, в идеях даром удвоил мир. Получается: как бы сброд ни вставал во фрунт перед рамками, находился безумец, всё отрицавший, – вплоть до Христа, сказавшего: смерти нет.
Мышление нужно зиждить на диких, казусных мыслях как запредельном. Кто мыслит в рамках – сводит нас к свиньям. Прав Достоевский, что человечество не снесло свобод, сплющив мозг между Сциллой добра и Харибдою зла.
Что нужно: всё, чтó ни есть вокруг, счесть химерой, а чего нет – реальным. Нужно безумие. Как поэзия, понял Пушкин, быть должна глуповатой, сходно и мыслить нужно безумно. Цель философий – самое важное, от чего мы ушли в ложь мóроков. Философия, говорил Гуссерль, есть наука об истине, об истоках. В общем, науке о радикальном нужно быть радикальной.
Нужно в реальнейшее, что есть, – в отечество, то есть в рай.
27
Что, наш мир был единственным и всегда себе равным? Вряд ли. Мир – это страты других миров, ставших базой последнего. Юрский мир, скажем, наш?
Мысль страшная, она в том, что для всех миров был ещё мир-предшественник. То есть рай. Получается, что наш мир, взятый истинным, не первичен. Он взрос в развалинах ПЕРВОЗДАННОГО. Точно так же, как есть теперь мир моральный, был дивный хаос с именем РАЙ. Чудовищно, что предательство рая, или же первородный грех, подают высшей святостью и «священной историей» как образчиком «ценностей», идеалом творенья.
Падшее стало остовом ложного. Плюс измышлен был «бог», фальшивый бог, оправдавший измену, лидер отступников, тот удобный нам «бог», кой признал мораль, что убила рай, – то есть бог, освятивший гибель эдемского.
Неестественность свято – истина проклята.
28
Кто я? Социопат. Общаюсь я с неохотой. Я вроде Ницше, кто был нелепым в лад своим мыслям, тщетно искал любви. Очень жаль. Если кто в мире знал любовь больше пошлых труверов – это был Ницше. Им правил эрос, не сексуальность. Эрос связует, секс раздробляет. Этот последний в моде у падших, то есть у масс людских.
Я поэт, и стихи мои – это часть меня, говорящая с миром. Но вот