– Да просто примерить. С твоим жакетом, – хитро улыбалась Катерина.
– Бери – не жалко, – пожимала плечами Юлия Андреевна. С таким же пофигизмом она давала Катерине косметику, украшения, сумки и платья, которые оказывались Катерине как раз впору – в маму пошла фигурой. Катерина была хороша – хоть и не вышла ростом и доставала мне только до плеча, зато худа, изящна и подвижна, а также, что немаловажно, умела себя подать. Набралась от мамы, от Юлии Андреевны, того, что с чем носить и в какое время дня что надевать. Умела сочетать вещи, с большим, надо сказать, вкусом. Я иногда просто поражалась, как ей в голову пришло надеть, к примеру, синее платье и белоснежный шарф – но смотрелось это вместе просто сногсшибательно. В то время как раз появилась возможность выбирать – перестройка и всякая прочая гласность сопровождались рефлекторным выбросом на рынки страны низкопробного синтетического барахла. В ассортименте. Но Катерина умела из любого говна, как говорится у нас в народе, сделать конфетку.
В Катеринином доме ко мне быстро привыкли. Через какое-то время все уже относились ко мне как к привычному предмету интерьера. Славянский шкаф, что-то вроде того. Юлия Андреевна меня подкармливала, отец их, Дмитрий Анатольевич, хоть и смотрел на нашу дружбу с некоторым осуждением, главным образом из-за страха плохого моего на Катерину влияния, но молчал. Они оба, мать и отец Хватовы, были сторонниками воспитания демократического, с доверием, уважением, вниманием и прочими новомодными глупостями, суть которых сводилась к одному: Катерина могла делать и творить все, что ей только вздумается. Как и я. Только я обладала такой свободой по другой причине – на меня было начхать.
По вечерам, когда в силу естественных причин я все-таки была вынуждена с Катериной расставаться, я сидела в своей комнатке с окошком на «стекляшку», тихо курила свистнутые у матери сигареты и думала о чем-то неуловимом, но главным образом о том, как же нам повезло. Мы встретили друг друга. Мы понимаем друг друга. И нам уже не так одиноко в этом большом мире, полном разбитых сердец и сданной на переработку стеклянной посуды. Да, Катерина стала для меня всем. И тем хуже, что она совсем не одобрила мужчины, которого я полюбила.
Случилось это на первом курсе института. Да-да, вы не ослышались, это действительно произошло, хоть и не должно было произойти. Земля перевернулась, моря обратились вспять, и я, Динка Сундукова, оторва, которую столько раз ловили у школы с сигаретой в зубах, с которой детям запрещали дружить, – я поступила в институт. Известие это потрясло всю местную общественность. Да что там, это потрясло даже саму меня. Мой папашка был ошарашен самим фактом, что у его дочери, которую все привыкли считать потерянной для общества и прочей социально активной жизни и уже готовы были принять в свои плотные ряды сдающих поутру стеклотару около «стекляшки», оказались какие-никакие мозги.
– И кто же ты теперь