Он очнулся на полу. То есть, не совсем чтобы очнулся. Голова все так же старалась уплыть куда-то в сторону. Глаза с трудом фокусировали окружающую обстановку. Но это уже был только один мир. Все тот же мир Алидады. Его новый, чужой мир.
Барок с трудом поднялся на неверные ноги. Добрел до дивана. Тяжело рухнул на обволакивающую тело поверхность. И долгие минуты смотрел вникуда, стараясь смириться, принять его новый, еще недавно так радовавший его мир. Мир, где ему придется состариться и умереть.
Барок закрыл глаза. Накатила грусть. Серая, похожая на волны полумрака тоска. И стало одиноко, как никогда. До пьяной боли обидно за…. За что, Барок сформулировать не смог, но обида от этого меньше не стала. Да что он в самом-то деле…. Напивается в одиночку тут, как … не знаю, кто.
– Эй, – негромко позвал он, открыв глаза. – Эй, червяк, тьфу ты, Рудольф. Ты там жив еще?
Молчание и тишина. Только где-то далеко за окном вскрикнула в ночи какая-то птица. Алкоголь и отчаяние сделали свое дело. Захотелось поговорить. А с кем? Как с кем? С «соседом», конечно.
– Эй, Рудольф, – Барок покаянно, неровным жестом, прижал руку к груди. – Ну прости. Да ладно, чо ты там дуешься? Ну, давай выпьем.
В голове прошелестел неуверенный ветерок.
– Смори, – Барок, путаясь в руках, выставил рядком две рюмки. Свою и еще одну. – Мы с тобой ужже пиво пили? Пили. Водку пили? Пили. Коньяк?
Ветерок прошелестел еще раз. Теперь в его шелесте слышалось осторожное предостережение.
– Да з-забудь ты, – отмахнулся Барок. – Могут два муж-жика хоть раз паз-зволить сее отдахнуть? Смори, – он ткнул пальцем в бутылку с водкой. – Коньяк мы уже пили. Даж-же вино, кислятину эту, ик…, тоже пили.
Ветерок горестно вздохнул.
– Точно, – обрадовался непонятно чему Барок. – Теперь осталось еще эта, как ее….
Он наклонился к еще невскрытой бутылке и постарался прочитать название.
– Вис-ки, во, – обрадовался он, скручивая пробку и разливая коричневую жидкость по рюмкам. – Давай, сосед, выпьем.
Он поднял обе рюмки и удивленно посмотрел на них. Потом сообразил.
– А, тощно, ты ж не можешь, – он пьяно расхохотался. – У тебя ж этой, как ее… глотки нет. Ну ничо, я за тебя выпью. А ты, ик…, порадуешься….
Он резким движением влил в себя первую рюмку.
– А потом расскажу чево, – просипел он и воткнул в рот вторую.
Ветерок в голове сочувственно сощурился.
Следующий (и последний) час «праздника» Барок встретил, сидя на полу и исполняя для «любимого соседа» какую-то песню. Тоскливые тягучие напевы мерно плавали по комнате, добавляя грусти этой пьяной ночи. Барок пел песню на незнакомом языке и сам плакал под ее грусть. Он не знал, откуда берутся эти слова. Он не помнил, откуда он взял эту мелодию. Но он пел. И плакал. Помня, что где-то далеко-далеко есть кто-то, кто может услышать эту, песню, понять ее и погрустить вместе с ним.
За