А дальше воспоминания – ясные и четкие, словно все это действительно происходило, нахлынули разом. Косухин увидел себя в густой толпе, запрудившей Главную площадь Столицы. Стояла ночь, горели костры, и на душе было горько и тревожно. Он успел заметить у себя в руках большой венок из еловых веток с черно-красными лентами, на которых было что-то написано свежей серебрянкой. Затем перед глазами поплыли совершенно незнакомые картины: далекий неведомый край, тысячи людей с тачками и лопатами запрудили гигантскую долину, а он, Косухин, в странной, явно буржуйского вида, шляпе, что-то объяснял внимательно слушающим людей. Степа услышал свою собственную фразу о каком-то пятилетнем плане, который они должны были выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине, которому следовало послать телеграмму.
Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли его дальше. Он увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой и тут же вспомнил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею – то есть, не обвенчался, а «расписался» – как раз на пролетарский праздник Первого Мая. Затем он держал в руках маленького пацаненка, который был похож на него самого, а пацаненка звали Николаем в честь пропавшего без вести на Германской брата-летчика. А воспоминания мчались дальше, неведомый край и огромная стройка сменились тихим кабинетом с зашторенными окнами. Перед Степаном на большом красном ковре менялись люди с бледными перепуганными лицами, и Косухин вдруг понял, что они боятся его, бывшего красного командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной. Потом он был в другом кабинете, и невысокий человек со скрюченной левой рукой курил трубку, что-то объясняя, а он, Косухин, согласно кивал, отвечая: «Так точно! Слушаюсь…». И это было не обидно, а тоже почему-то приятно. Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когда огромная машина доставляла его домой в сопровождении молчаливых парней с лазоревыми петлицами, теперь уже не носила нелепой красной косынки. На ее быстро повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как у Семена Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив, носил что-то похожее на красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и все чаще машина доставляла его домой под утро.
А потом пришел страх. Он сочился отовсюду – из стен кабинета, от портретов того, с дымящейся трубкой, плавал в глазах жены,