Я слушал разговор отца с генералом в пол-уха, а сам разглядывал огромную саблю, лежащую рядом с Кульневым на лавке. Она мне напоминала двуручный меч крестоносцев. Лезвие почти прямое, широкое. Рукоять огромная, точно на мои две ладони. И еще мне казалось, что сабля живая. У нее есть душа и характер. Она может любить и ненавидеть… Она знает своего хозяина, а чужому в руки не дастся…
–А как же вы ею рубите? – не удержался я от вопроса. – Она же, наверное, тяжелая.
– Ты про кого? – Удивился генерал. – Про мою подругу? – скосил взгляд на саблю.
– Можно ее посмотреть? – спросил я, как будто у хозяина злой собаки спрашивал разрешения погладить зверя.
Кульнев приложил указательный палец к губам:
– Тише! Пусть она спит. Эта трудяга столько голов порубила, что пора бы ей на ковер – отдыхать.
Сначала я хотел обидеться: что он меня за маленького считает? Но говорил он вполне искренне:
– Люблю ее, дуру. Но характер у нее паршивый. Как проснется, как завизжит, из ножен вылетая, сразу крови просит… Ну ее. Пусть спит.
***
На третий день нашего невольного заточения нас поднял Степан.
– Метель стихла. Можно ехать, – сказал он, вынося из трапезной наши дорожные сундуки.
– А генерал где? – спросил я, не учуяв запах крепкого табачного духа в трапезной.
– Генерал съехал еще за полночь.
– Почему же он не попрощался?
– Не хотел будить. А вам просил передать, что очень рад знакомству. Хороший человек. Я его еще с Турецкой помню. Лихой вояка. Беден, правда. Заметили, мундир то у него генеральский, а пошит из солдатского сукна.
Я спустился в трапезную – никого. Только паломники спали в углу возле печки, свернувшись калачиками на подстилках из соломы. И вдруг я заметил на столе трубку. Старую, просмоленную трубку. Так это же – генерала. Я