он родился в изгнании, в 1404 г., и бо́льшую часть взрослой жизни провел в Болонье и Риме), был потрясен увиденным. Над городом возвышался новый собор, сооружение «настолько обширное, что оно осеняет собою все тосканские народы», а работы блестящих художников – самого Брунеллески, Донателло, Мазаччо, Гиберти, Луки делла Робиа – превосходили все, что было создано прежде. «Я часто дивился, да и сокрушался, видя, как столь отменные и божественные искусства и науки, которые… изобиловали у доблестнейших древних наших предков, ныне пришли в такой упадок и как бы вовсе утрачены»
[100], – писал он в 1436 г. Но теперь, при виде достижений флорентинских художников, он думал, что «имена наши заслуживают тем большего признания, что мы без всяких наставников и без всяких образцов создаем [
troviamo] искусства и науки неслыханные и невиданные»
{159}. Купол, построенный Брунеллески, – «это искуснейшее изобретение, которое поистине, если только я правильно сужу, столь же невероятно в наше время, сколь, быть может, оно было неведомо и недоступно древним». Столкнувшись с достижениями, невиданными в древности, Альберти тем не менее считает своим долгом проявить осторожность: «поистине», «если я правильно сужу», «быть может»
[101]. Примечательно, что Альберти выделяет купол, построенный Брунеллески, а не искусство перспективы в живописи, его главное достижение: и Альберти, и его преемники не могли понять, была ли эта техника совершенно новой или просто заново открытой, которую использовали древние греки и римляне для создания театральных декораций, как описано у Витрувия. Сам Альберти (что характерно) в 1435 г. заявлял, что законы перспективы, «возможно», не были известны древним; в 1461 г. Филарете настаивал, что древние о них ничего не знали, однако Себастьяно Серлио в 1437 г. придерживался прямо противоположных взглядов, открыто заявляя, что «перспектива – это то, что Витрувий называл
scenographia»
{160}.
В таких обстоятельствах убеждение, что новых знаний не существует, подвергалось серьезному испытанию, но все же устояло. Чтобы получить представление о его стойкости, достаточно вспомнить Макиавелли, который почти сто лет спустя начинает свою книгу «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (ок. 1517) с упоминания об открытии (относительно недавнем) новых земель, говорит о том, что он тоже может предложить читателю нечто новое, а затем неожиданно заявляет, что в политике – точно так же, как в юриспруденции и медицине, – необходимо руководствоваться опытом древних; выясняется, что он предлагает не путешествие в неизведанное, а комментарии к Ливию. Поэтому неудивительно, что для Макиавелли совершенно очевидно, что, несмотря на изобретение пороха, военная тактика римлян остается примером, которому все должны следовать: свою книгу «Искусство войны» (Libro dell’arte della guerra, 1519) он писал для тех, кто, подобно ему, был delle antiche azioni amatori (ревнителем подвигов древности){161}.
Естественно, что через полвека после открытия Америки Коперник также проявил осторожность и упомянул
