– Новизной. Вроде образы не мои, и не про мою жизнь, но хорошо! Тогда в первый раз и попробовал писать. Хотелось так же хорошо, но про другое.
– Вы раньше не рассказывали. Конспирация? Почитайте!
– Да ни к чему. Ходульные были стишки и ревплаксивые.
– Владим Владимыч, не ломайтесь. Что за кокетство? В конце концов, я вам как мать…
Маяковский сымпровизировал:
– В конце концов, я вам как мать, и я имею право знать…
– Вот именно! Читайте, читайте!
– Ладно… – Маяковский вскинул голову и начал, нарочито подвывая:
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я, но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней…
– Да, – почесал в затылке Бурлюк, – и много вы такого… настрочили?
– Прóпасть. Целую тетрадку. Спасибо надзирателям – отобрали при выходе… Ну, и классиков глотал, конечно. Байрона, Шекспира, Льва Толстого. «Анну Каренину» не дочитал. Ночью вызвали – это называлось с вещами по городу. Так и не знаю, чем у них с Вронским история кончилась.
– Ничем хорошим не кончилась. А с вещами по городу вас куда отправили?
– Выпустили. Приятель отца отхлопотал. Он замначальника «Крестов» тогда был. Тюрьма здесь, в Питере, такая. Я вышел – и думаю: те, кого прочёл, – так называемые великие. Но до чего ж нетрудно писать лучше!
– Это ещё Козьма Прутков говорил: Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился, читая других: если они поэты, то и я тоже!
– Не знаю я вашего Пруткова. Знаю только, что правильное отношение к миру у меня уже сейчас есть, а опыта нет. Где неучу взять опыт? Школа нужна, а меня из гимназии вышибли, из училища Строгановского – тоже… На воле понял: если партийную работу продолжать, надо переходить в нелегалы. Но тогда неучем и останусь. Буду всю жизнь револьверы прятать и переписывать в листовки чужие мысли из умных книжек, которые товарищи дают. А если прочитанное из меня вытряхнуть, что останется? Марксистский метод, и всё.
– То есть поняли, что лучше Белого пока не напишете?
– Не напишу. В небеса запустил ананасом – весело так не напишу никогда. Только сотни томительных дней… Решил учиться, чтобы делать социалистическое искусство. А с ревборьбой прервался…
– До чего же язык у вас ужасный, Владим Владимыч! Сами себя послушайте: ревборьба, замначальника, ревплаксивый… скажите ещё – нацменьшинства и жэдэвокзал… Слова-убожества! Калеки! Инвалиды, как ваш французский.
– Это язык улицы!
– Это – язык насекомых! Маленьких безмозглых насекомых! Вы хотите потрясать устои? Вас тошнит от красивенького? Понимаю! Вам хочется антиэстетики? Пожалуйста, вот Саша Чёрный:
У поэта умерла жена…
Он её любил сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна –
Но поэт не умер от удара.
После похорон пришёл домой – до дна
Весь охвачен новым впечатленьем –
И