Логово. Дин Кунц

своей удивительно нежной ручки Хелга, развернув марлевый хирургический тампон, ловко обернула им половые органы пациента, и Джоунас оценил ее жест, поняв, что сделала она это не из чувства ложной благопристойности, а в связи с зарождающимся новым отношением к Харрисону, исключительно из чувства жалости к нему. Благопристойность, равно как и жалость, мертвецу были не нужны. Внимание, выказанное Хелгой, свидетельствовало о ее вере в то, что этот человек, вновь воскрешенный к жизни, займет подобающее ему место среди своих братьев и сестер по разуму и, следовательно, имеет полное право претендовать на любовь и нежное отношение с их стороны, а не просто быть бесчувственным чурбаном, объектом сугубо научного, хотя и захватывающего по своим возможностям, эксперимента.

      2

      Трава и сорняки, густо разросшиеся в эту необычно дождливую зиму, доходили ему до колен. Прохладный ветер овевал поле. Ночные птицы и летучие мыши, пролетая высоко над его головой, неожиданно камнем падали вниз, привлеченные им, и тотчас взмывали вверх, сначала приняв его за такого же, как и они, ночного хищника, но, подлетев поближе, убеждались в страшной своей ошибке.

      Он стоял, гордо вскинув голову, вглядываясь в далекие звезды, мелькавшие среди разрывов быстро сгущающихся туч, медленно ползущих в зимнем небе на восток. Он верил, что Вселенная была царством смерти с кое-где затесавшимися в ней островками причудливой жизни, заполненная мертвыми и пустыми планетами, не ветхозаветный гимн созидательному творчеству бога, а бесспорное доказательство убогости Его воображения и торжества собранных воедино и противостоящих Ему сил тьмы. Из двух реальностей, бок о бок существующих во Вселенной, – жизни и смерти – жизнь была меньшей по объему и логически менее последовательной. В царстве живых срок существования ограничивался годами, месяцами, неделями, днями, часами. В царстве мертвых этот срок был вечен.

      Он жил в приграничной полосе между жизнью и смертью.

      Он ненавидел мир живых, к которому по рождению принадлежал и сам. Его бесили их претензии на всезнайство, их манеры, нравы и принимаемые ими на веру добродетели. Лицемерие во взаимоотношениях между людьми, публично восхищавшимися бескорыстием, но тайно стремящимися к личной выгоде, одновременно забавляло и внушало ему омерзение. Любой добрый поступок он расценивал как тайное стремление к выгоде, которую мздоимец надеется таким образом заполучить.

      Больше всего его презрение – а иногда и ярость – вызывали те, кто болтал о любви и уверял, что якобы способен чувствовать ее. Любовь – он знал это – была одной из тех возвышенных добродетелей, о которых без умолку трещали родители, учителя и священники. Любви не было. Она была пустышкой, способом закабалять дурачков, липой.

      Его влекли тьма и странная антижизнь мира мертвых, к которому он принадлежал по праву, но в который пока еще не мог возвратиться. Его место было среди проклятых душ. Он чувствовал себя как рыба в воде среди тех, кто презирал любовь, кто истинно