Неповторимая
При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: «Кто?» «За что?» и «При каких обстоятельствах?» Когда же нас подвергают «насильственной жизни», почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать – безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.
Каждый прожитый день звучал, как симфония. В жизни я был из тех энергичных «маэстро», что мощным фехтовальным приемом «закалывают» финальный аккорд. Утром – пробежка по берегу Юглы. Грудь звенит, точно бубен. Быстрым шагом – на девятый этаж. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа отводится темным с проседью бакам, бородке, усам, загорелой коже лица. Все отлажено, выверенно: достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой – встать на лыжи, подкараулить у лунки леща.
Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию – класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин – для меня не проблема.
Люблю свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние – не последнее дело.
Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.
Из дам отдавал предпочтение «золушкам», не строившим на мой счет матримониальные планы. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы приезжала сестра.
«Любовь» – чисто беллетристический термин. Народ говорит: «Люблю бабкины пироги с картошкой», или: «У Маньки с Ванькой – любовь» – то бишь интрижка. Еще говорят: «радость – в детях». Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах – легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.
Когда гуляю вразвалку по улочкам города (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), – чувствую, как девицы с тоской провожают глазами.
Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, вновь чувствую молодое блаженство, и рвется душа… Но куда мне лететь? На юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и «который час» и где ремешки у людей – ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень – мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности… Я нужен жизни, она нужна мне. Я не верю, что могу умереть!
Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск… Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит вприпрыжку. А с кавказским акцентом – вообще интересная вещь: даже чукчи, живущие здесь много лет, обретают, со временем, изысканный прибалтийский акцент.
Еще в институте угодил мой приятель в «семейный силок». Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Нодаром. Он любил тишину и уединение, Бирута – веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви «горели» ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила – носилась, не умея, как свойственно дамам, «плыть павой». Она была из «порхающей разновидности». По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать ни с чем. Паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивая от удовольствия: «Ой, бежит хозяйка!» «Ой, бежит хозяйка!»
Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но любила ворчать, что он ей не помогает.
Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, – в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте, чтобы нянчить внучат, приходилось колесить по стране.
Я часто бывал в этом доме. А в юбилеи приглашал их в кафе. Цветущей сорокапятилетней дамой, подвыпив, Бирута, любила жеманно пожаловаться: «Я бабка старая, больная и немощная».
Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: «Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!» Кем-кем, а джигитом он точно не был.
Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Надар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпался